Дела семейные
Шрифт:
— Ах, вы не понимаете? — насмешливо протянул Капур. — Ну так узнайте в своей ячейке! Что за спектакль вы мне тут разыгрываете, черт бы вас побрал!
— Пожалуйста, сэр, без оскорблений. Мы денег не просим. Только просим написать на вашей вывеске «Мумбай».
Йезад силой увлек Капура в сторону-нельзя скандалить с ними, только хуже будет… Капур оттолкнул его — всему есть предел, эта шпана уже достала его, хватит!
— Тридцать пять тысяч за особую привилегию! Я согласился заплатить, чтобы оставить на вывеске «Бомбей»!
Он впихнул конверт в руку
— Сэр, это хорошо, если вы желаете сделать пожертвование Шив Сене, но на вывеске нужно обязательно написать «Мумбай».
— Неслыханно! — взревел Капур. — Хотите и сберечь пирожок, и скушать его, так? Жулье проклятое!
— Мы не жулье, сэр. Мы трудимся ради улучшения условий жизни людей, мы защищаем интересы жителей округи, стараемся помогать беднейшим слоям…
— Я вам так помогу, если вы не заткнетесь! И нечего лекции мне читать!
— Сэр, не надо угрожать нам! Мы вам сообщили про закон, вы должны переделать вывеску. Не сделаете это в течение недели — вам же хуже будет.
Капур пошел грудью на них, заставляя пятиться, напирая, оттесняя к двери.
— Вы что, запугать меня хотите, травоеды уличные? Да вы знаете, кто я? Меня молоко Пенджаба взрастило! Сале бхонсди ке бхарве!Я вам так рыла начищу!
Они уже допятились до выхода, последний толчок Капура заставил их скатиться со ступенек на тротуар.
— Ну, ты об этом пожалеешь! — прошипел один.
Капур яростно хлопнул дверью. «Погубили мне утро», — кипятился он. Сунул конверт в стол Йезада, подобрал со стула черный пояс от костюма и прошел к себе. Йезад последовал за ним. Потрясенный происшествием Хусайн замыкал шествие.
— С вами все в порядке, сахиб?
— Все хорошо, — буркнул еще не остывший Капур.
— Еще чаю, сахиб?
— Сколько чая может человек выпить? Чай проблемы не решает!
Он всмотрелся во все еще бледное лицо Йезада.
— Не говорите мне, что и вы напуганы.
— Не напуган. Встревожен. Может быть, какая-то неувязка у них в шакхе.
— Пожалуйста, сахиб…
Хусайн переминался с ноги на ногу.
— Сахиб, я хотел сказать… нехорошо ссориться с Шив Сеной. Их нельзя одолеть.
— Я знаю, что такое Шив Сена. Не волнуйся.
— Нет, сахиб. — Хусайн еле сдерживал слезы. — Когда разрушили мечеть Бабри, когда в городе начались беспорядки, эти люди столько невинных поубивали, я своими глазами видел, запирали в домах, а дома поджигали, набрасывались с ножами и с палками…
— Все будет хорошо, Хусайн-миян, — обнял его Капур, — тебе нечего бояться. Они набрасываются только на бедных, на слабых набрасываются. Вся эта уличная мразь, они же трусы в душе. Я прав, Йезад?
— Конечно, — автоматически ответил Йезад, стараясь взять себя в руки.
Хусайн покачал головой и вышел. Капур попросил Йезада помочь ему привязать бубенчики на запястья. Звон бубенчиков вернул ему присутствие духа.
Дверь магазина они открывали
Но улица пребывала в состоянии нормального здорового безумия, тротуары запружены толпой, проезжая часть — ревущими машинами.
Время шло к десяти, и Хусайн занял свое место перед магазином. Появились первые посетители с детьми, и громкое «хо-хо-хо» Капура вновь огласило торговый зал.
— ДОБРОЕ УТРО, Куми! Веселого Рождества!
Эдуль Мунши проплыл мимо нее в коридор, распевая на собственный лад рождественский хорал:
— «Поутру в день Рождества я видел двух грузчиков, они к нам шли, они к нам шли поутру…»
— Что за чушь ты поешь?
Куми в то утро была раздражена, подавлена и вовсе не расположена терпеть дурацкие шутки. Рождество всегда пробуждало в ней воспоминания о католической школе, где прошли самые счастливые годы ее изувеченного детства; она с радостью отказалась бы от милых воспоминаний, если бы могла забыть и пережитую боль.
За шесть недель до Рождества школьный хор начинал готовиться к концерту, на который приглашались родители. В середине декабря привозили елку. Наряжали ее девочки из хора — это была их привилегия. Родители Куми — как большинство родителей нехристианских вероисповеданий — время от времени сомневались, правильно ли они выбрали школу для своих детей. С Джалом было все в порядке — он учился в обычной школе, но в отношении Куми родителей беспокоило, не слишком ли силен католический привкус в ее образовании, особенно в свете того, как мало он компенсировался влиянием зороастризма. Они чувствовали, что зороастрийские обычаи серьезно проигрывают из-за отсутствия такой привлекательной фигуры, как Санта-Клаус.
Наконец наступал день концерта. Родители приходили послушать пение Куми и на время забывали о своем беспокойстве. После концерта отец заявлял, что хор звучал восхитительно, но что его Куми пела лучше и громче всех. В первый раз Куми пришла в восторг от похвалы, но на следующий год она кое-что поняла и запротестовала:
— Папа, мой голос должен сливаться с другими! Если ты слышишь его, значит, я плохо пою!
Но отец, смеясь, уверял, что, если бы даже ее голос идеально сливался с целой тысячей других, он все равно расслышал бы голос своего ангелочка. Это было в счастливые времена, до того как отец слег и, по маминым словам, сам стал ангелом.
В страстном желании оберечь память о счастье — о католической школе, о хоровом пении, о рождественской елке, о веселом смехе отца — она окрысилась на Эдуля за издевательство над одним из любимейших хоралов, за этот акт чистейшего варварства:
— В словах нет никакого смысла!
— Нет есть! Я нанял пару грузчиков из продуктового магазина помогать мне с балкой. В одиннадцать они должны прийти.
И снова запел:
— «Грузчики из продуктового, из продуктового, из продуктового, грузчики из продуктового, они грядут в день Рождества. Грядут поутру…»