Делай со мной что захочешь
Шрифт:
Но порой ей не удавалось придать себе достаточно счастливый вид. И тогда мать, помявшись, спрашивала: — Элина, что-нибудь не так?.. Ты больна?
— Нет.
— Тогда почему ты такая мрачная? О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Нет, думаешь, душенька, конечно же, о чем-то думаешь, это что, секрет или что-то такое, чего я не должна знать? Что меня не касается?
— Нет…
— Это что-то такое, Элина, о чем ты не должна думать? Признайся же.
— Нет…
— У тебя иной раз бывает такой замкнутый вид, — есть такой цветок, нарцисс, очень себялюбивый цветок, —
Элина молча смотрела на еду, лежавшую у нее на тарелке.
— Ты же должна понимать, что значит иметь работу, особенно такую, какой мы с тобой занимаемся, — говорила Ардис. — Тысячи женщин… тысячи, миллионы девочек завидуют нам. Хоть это-то ты знаешь? Так о чем же ты думаешь?
Она пригибалась к Элине и внимательно вглядывалась в нее, точно хотела увидеть, что творится в голове у дочери. Как бы шутливо, а на самом деле озадаченно, поднимала брови, точно изо всех сил старалась проникнуть взглядом ей под черепную коробку.
— Я ведь могу прочесть твои мысли, я слышу, о чем ты думаешь, — говорила она. — Так что лучше перемени пластинку. Стань поумнее. Ведь не всегда рядом будет мама, которая сможет кормить тебя и заботиться о тебе. Что, по-твоему, такое наш мир? Отнюдь не детский сад!
По всей гостиной — на стенах, на полочке лжекамина, на столиках, во всех углах — были фотографии Ардис: стройная и элегантная, то с гладкими, то с взбитыми волосами, то с прической под мальчика, то дама с локонами до пояса; Ардис — тянущаяся за манящим цветком, до которого никак не добраться; Ардис — так забавно жующая длинную соломинку с одного конца, в то время как лошадь жует ее с другого; Ардис — величественно восседающая за металлическим резным столиком, очень прямая, в платье из органди и белых туфлях на среднем каблуке, с белой широкополой шляпой в руках. Но самой главной фотографией, которая принесла Ардис больше всего денег и привлекла наибольшее внимание, была та, что стояла на камине: Ардис и Элина вместе; Ардис, улыбающаяся фотографу, — зубы и волосы блестят, глаза сияют задором и здоровьем, — нагнулась и обнимает свою дочь Элину, маленькое чудо, а та смотрит в аппарат слегка удивленными глазами и застенчиво улыбается. На матери и дочери — одинаковые платья в горошек и белые перчатки; волосы у них одинаково золотистые — Ардис ради этого случая надела парик, парик такого же цвета, как и ее природные волосы, — и у обеих одинаково гладкая кожа. Снимок был сделан для рекламы крема; под ним четкими черными буквами шла надпись: МОГЛИ ЛИ ВЫ НАДЕЯТЬСЯ, ЧТО ВАША КОЖА СТАНЕТ ТАКОЙ ЖЕ ГЛАДКОЙ, КАК У ВАШЕЙ ДОЧЕРИ?
Эта фотография больше всех других нравилась мистеру Карману. В первый раз, когда он увидел ее, — а это было, когда он впервые зашел к ним в квартиру, — он взял ее в руки, долго смотрел, затем поднес к окну, чтобы разглядеть получше, и тихо прошептал: — Прелестно… Прелестно…
— Да, — согласилась тогда Ардис, — мне она самой нравится.
— Мать — и дочь. Да. Безупречно. Здесь так ясно, что вы на самом деле мать и дочь, а не чужие люди, которые позируют перед аппаратом, — сказал он. Еще какое-то время поглядел на фотографию. Лицо его приняло строгое, благоговейное выражение. — Удивительно, просто чудо, — странным, не своим голосом произнес он, — как плоть облепляет кости… образуются углы, а кожа натянута… и в результате — такая красота… такая поразительная красота, что даже боязно смотреть.
Ардис молчала.
— И никакое знание тут не поможет, — продолжал мистер Карман. — Не в состоянии помочь…
Сиди неподвижно. Вот так. Не шевелись. Не моргай. Будь умницей, будь умницей. Так. Отлично.
Ардис похвалялась фотографам, их помощникам и другим моделям, что у Элины — природный дар: она может целых полчаса сидеть под ярким светом, ничего не видя, не двигая ни единым мускулом лица, даже не дергая носом, почти не дыша, — настоящая куколка.
— Ты действительно куколка, — соглашались люди.
Мужчины сажали ее на стулья, наклоняли ей голову, пальцами раздвигали губы в улыбке, оставляли ее с этой улыбкой, возвращались через несколько минут и все переделывали, их серьезные, насупленные лица придвигались совсем близко к ней и, однако, не близко. Она чувствовала их близость и все же по-настоящему не чувствовала. Что-то разделяло их, они ей не угрожали. Даже свет не жег ей глаза.
Куколка.
Однажды после долгой съемки, закончившейся только к вечеру, какой-то мужчина повел Ардис и Элину вниз, в ресторан, — там было темно, и Элина ничего не видела. Она обо что-то споткнулась. Заморгала, глаза у нее заслезились — она ничего не могла с этим поделать, и ей стало очень совестно.
— Что с тобой? — вдруг спросила Ардис.
Она и тот мужчина оба остановились и смотрели на Элину.
— У нее глаза слезятся, — сказал мужчина.
— Да нет, ничего, — сказала Элина.
Они сели в уголке. Было очень темно, свет был мягкий. Правда, по стенам этого большого, похожего на пещеру зала горели огни, но свет был мягкий, расплывающийся, неяркий.
— Почему ты так моргаешь? — спросила Ардис.
— У нее, наверное, глаза болят, — сказал мужчина.
Элина молчала. Она ждала. Через несколько минут мать забудет про нее, отвернется, — на это она и рассчитывала. Но Ардис почему-то обняла Элину за плечи, так нежно, и принялась рассматривать ее глаза. Элина была очень смущена, потому что тот мужчина, совсем чужой, смотрел на них.
— Ну-ка скажи мне правду, душенька. Ты хорошо видишь?
— Я не знаю.
— Глаза не щиплет?
— Немножко. — Она не пыталась высвободиться из объятий матери, хотя ей и хотелось. Ей хотелось сказать и матери, и этому мужчине, что все у нее в порядке, что это просто так. Неприятно ведь, когда тебя так разглядывают.
— Элина, ты должна была сказать там, в студии, если свет жег тебе глаза, — сказала Ардис.
Элина не знала, что отвечать. Она чувствовала в голосе матери что-то необычное, таким тоном Ардис не говорила, когда они бывали одни; не говорила она так и при мистере Кармане — значит, все дело в этом мужчине. Поэтому Элина и не знала, что мать хочет от нее услышать.