Делай со мной что захочешь
Шрифт:
Она пристально смотрела на него.
— Но… уже одним своим появлением перед ними я как бы приемлю их власть. Я унижу себя… я…
Джек отодвинул в сторону тарелку и закурил. Он старался отучиться от курения — он выкуривал по сорок сигарет в день, иногда больше, — но первая затяжка вызывала такое чудесное ощущение, словно ему впрыснули в кровь адреналин, и он не представлял себе, как без этого обойтись.
— Послушай, ведь власть этих мерзавцев определена законом, так что ты можешь спокойно явиться и принять участие в их игре, — сказал он. Говорил он осторожно, чтобы не допустить просчета. — В противном случае они обвинят тебя в неуважении к суду и отправят
— Я не обязана отвечать ни на чьи вопросы, — сказала Рэйчел.
— Правильно, — все так же осторожно сказал Джек. — Я это понимаю. Я хочу только вот что сказать: совет присяжных обладает определенной властью, и ты должна с этим считаться. Тебе не обязательно признавать эту власть. Представь себе ребенка с автоматом: тебе не обязательно признавать его власть, но ты вынуждена с ней считаться.
— Я вовсе не обязана считаться с чьей бы то ни было властью — я признаю лишь власть моей совести, — сказала Рэйчел.
Джек не смотрел на нее. Он чувствовал, что она противится ему — твердая, как стена. И это злило его, потому что он привык к совсем другому: даже самые замкнутые, самые молчаливые из преступников, с которыми он имел дело, проникались к нему уважением, которое, передаваясь ему, как бы укрепляло его уверенность в себе, и ему было легче их спасти. Он привык иметь дело с людьми отчаявшимися, которые отчаянно нуждались в нем. В них чувствовалось стремление как бы завладеть им, желание завладеть всем его существом, его душой, а не только голосом и натренированным гибким умом.
— Ты совсем не понимаешь меня, — упрямо стояла на своем Рэйчел. Она все ждала, что он посмотрит на нее, что-то скажет. — Ты считаешь, что не попасть в тюрьму' — физически не попасть в тюрьму — это так важно для меня? Для тебя все имеет вполне конкретные формы — конкретные кварталы, тротуары и здания, разные виды наказаний… Ты совсем разучился говорить со мной. А когда-то умел. Почему же ты не можешь со мной говорить? Не потому ли, что я не принадлежу к числу твоих клиентов с нечистой совестью?
Джек в изумлении поднял на нее глаза. Он почувствовал, что ее слова больно ранят его, но тут же попытался об этом забыть.
— Потому что у тебя нет политического чутья, — сказал он.
— У меня нет? У меня? Нет политического чутья? — переспросила Рэйчел.
— Политика — это манипулирование властью, разными ее формами, — холодно произнес Джек голосом, каким произносил в суде заключительную речь, опровергая доводы противника, — а ты и твои друзья ни черта в этом не смыслите. Вы умеете только болтать. В политике же надо действовать, причем так, чтобы тебя при этом не раздавили или, может быть, не поймали, — презрительно добавил он. — Итак, ты не виновата? Ну и что? Ты думаешь, это имеет значение?
— Да, имеет. Только это и имеет значение, — громко произнесла Рэйчел.
— Никакого значения это не имеет. Это неважно.
— Ты не привык иметь дело с невинными людьми.
— Я не привык иметь дело с самоубийцами.
— Нет, нет, — запальчиво, чуть ли не радостно произнесла Рэйчел, — нет, ты привык иметь дело с людьми, которые уничтожают других; с ними ты можешь говорить, их ты понимаешь, верно? Они тебе нравятся, ведь так? Ты предпочитаешь их
Джек слегка отодвинул тарелку в сторону, затем поставил на прежнее место. Он понимал, что сейчас важно сохранять полное спокойствие. А ведь это правда, что он предпочитает иметь дело с людьми виновными, если факты не свидетельствуют безоговорочно против них; эти люди практичны, они знают, что с ними может случиться, чего они заслуживают, и всецело отдают себя в его руки. Никакого сопротивления, они почти не спорят. А вот с людьми невиновными ему скучно. Добиться для них оправдания в общем-то не такое уж великое достижение — в любом случае они его заслуживают, просто надо вернуть их индикатор на нуль. И его раздражала сейчас невиновность жены — иронически усмехнувшись, он понял, что именно это в ней уже какое-то время раздражает его.
Однако, когда он повернулся к ней, на его лице ничего этого нельзя было прочесть. Он попытался улыбнуться ей улыбкой доброго мужа, но она сидела с побелевшим лицом, на котором было написано упорное, поистине осязаемое сопротивление. Темные брови ее словно стали гуще, резче обозначились. Он увидел тоненькие, но, должно быть, уже неизгладимые морщинки на ее лбу — еще бы: ведь это лицо уже столько лет хмурится в стремлении понять! Только у людей невиновных так быстро старится лицо.
— Ты волнуешься из-за того, что будет утром, — мягко сказал он. — А кроме того, слишком много ты на себя навалила — ведь тебя дома не бывает почти столько же, сколько меня, а спишь ты даже хуже, чем я… И какого черта, солнышко, столько у нас толчется народу? Все эти ребята из антивоенного комитета? Неужели их некому больше накормить, кроме нас? Слишком ты щедрая, слишком много взваливаешь на себя… Вот и сейчас у нас живут люди — Бог ты мой, я ведь даже не знаю этих Резнаков, не знаю, где ты их, черт возьми, подцепила…
— Они оба очень хорошие люди, они мои хорошие друзья, — возразила Рейчел.
— Да, прекрасно, — ровным тоном сказал Джек. — Но факт остается фактом, что мы с тобой были вынуждены уйти из квартиры, чтобы обсудить эту нашу проблему. Верно? Слишком много у тебя друзей, и ты еще пытаешься всех их кормить, — к чему это?
— Я хочу, чтобы вокруг меня были люди, они нужны мне, я нужна им…
— И потому ты почти всегда без сил? Вот и сейчас ты так раскипятилась из-за самого обыкновенного совета присяжных, из-за очередной травли, затеянной республиканцами, что уже не способна здраво размышлять. К чему это?
— Мои друзья очень много для меня значат, — распаляясь, парировала Рэйчел. — Они моидрузья. У тебя друзей нет. Тебе наплевать на людей, ты вечно паришь в облаках, или что-то придумываешь, или рассчитываешь, — не знаю, что там происходит у тебя в голове, — ты и меня-то не знаешь!
— Послушай, Рэйчел…
— Извини, Джек, — сказала она. Усталым жестом она небрежно провела руками по лицу. — Не надо мне быую говорить все это, когда я так расстроена. Я ведь тебя очень люблю. Мне кажется, я знаю тебя изнутри и люблю тебя. А вот ты меня по-настоящему не знаешь. Я люблю тебя, но мне этого недостаточно. Ведь любовь — чувство такое личное, такое эгоистическое. Любовь… любить… Мне же необходимо быть среди людей, необходимо что-то для них делать. Ты не понимаешь, чем мы заняты. Ты не можешь относиться к этому с уважением, потому что мы плохо организованы, наши усилия раздроблены, случайны и, возможно, тщетны. Но мне нужны люди, мне нужно знать, что такие же, как я, люди образуют как бы единую семью, что мир не распался на маленькие, эгоистичные парочки, на супругов…