Дело № 113
Шрифт:
Назначенное для свидания время закончилось, и вошедший тюремщик объявил, что пора его прекратить.
Тысяча самых различных чувств наполняла сердце бедного старика и лишала его возможности соображать. Что, если Проспер говорит правду? А кто может доказать, что он говорит именно неправду?
Голос сына, с которым он за все время свидания был так жесток, разбудил в нем нежные отеческие чувства, так что их пришлось силою подавлять в себе. Что бы ни случилось, был ли Проспер виновен, или нет, он все-таки был его сын! Старик не хотел быть жестоким, он хотел войти к нему
– Сын мой! – бормотал он, расставаясь. – Что, если бы это была правда!
Двери камеры отворились почти тотчас же вслед за уходом отца, и, как и в первый раз, раздался голос тюремщика:
– Пожалуйте к допросу!
Проспер повиновался. Но походка его уже была не та, что прежде: большая перемена произошла в нем, он гордо выступал вперед и огонь решимости теперь светился в его глазах.
Теперь уж он знал дорогу и поэтому шел немного впереди своего конвойного. Когда они проходили через нижнюю залу с сыщиками и жандармами, Проспер опять повстречался с тем господином в золотых очках, который так пристально смотрел на него тогда в канцелярии.
– Бодритесь, господин Проспер Бертоми! – обратился к нему этот господин. – Если вы действительно невиновны, то это вам поможет!
Проспер в удивлении остановился. Он хотел ему что-нибудь ответить, но господин этот скрылся.
– Кто это? – спросил он у конвойного.
– Как! Вы его не знаете? – ответил конвойный в глубоком удивлении. – Да ведь это господин Лекок, сыщик!
– Что же это за Лекок?
– Это человек, с которым тягаться еще никто не вышел носом! Ему все известно! Если бы вы попали к нему, а не к этому сахару-медовичу Фанферло, то ваше дело было бы уже давно решено. Ему за ним не угнаться! А точно мне показалось, что вы с ним знакомы?
– Пока сюда не попал, я его ни разу не встречал.
– Да в этом вовсе и нет надобности. Никто на свете не видал господина Лекока в настоящем виде. Сегодня он один, а завтра – другой. Сегодня черный, а завтра – рыжий. То он молодой, а то – столетний старикашка. Да взять хоть бы меня! Ведь как он меня проводит! Подходишь к чужому, что, мол, ему угодно, а глядь – это он! Да если бы мне сейчас сказали, что вы – это он, я и тогда поверил бы: очень возможно! Ах, что только он из себя не выделывает!..
В это время они вошли в галерею судебных следователей.
На этот раз Просперу не пришлось дожидаться очереди на позорной скамье: его поджидал сам следователь. Нетрудно догадаться, что свидание отца с сыном устроил сам Партижан: ему нужно было угадать душу обвиняемого. Он был убежден, что между отцом, этим человеком редкой честности, и его сыном, обвиненным в воровстве, должна была произойти раздирающая душу сцена, и он думал, что эта сцена сломит упорство Проспера. Каково же было его удивление, когда он увидал кассира выступающим гордой поступью, с твердым и уверенным взглядом, но без всякого вызова или бравирования положением.
– Ну что же, вы решились? – спросил он его тотчас же.
– Невиновному не на что решаться, – отвечал обвиняемый.
– Значит,
– Я не нуждаюсь ни в помиловании, ни в прощении.
Партижан сделал жест досады. Он немного помолчал и потом вдруг неожиданно спросил:
– А куда девались триста пятьдесят тысяч франков?
Проспер покачал печально головой.
– Ах, если бы это знать! – отвечал он просто. – Тогда бы я находился не здесь, а на свободе.
– Значит, вы упорно стоите на своем? Вы продолжаете обвинять вашего патрона?
– Его или кого-нибудь другого.
– Виноват!.. Только он один, понимаете ли, один только он знал слово. Был ли ему интерес обворовывать самого себя?
– Я долго искал этот интерес и не мог найти его.
– Отлично! Этот интерес имели только вы! Украли вы!
Партижан говорил так, точно был убежден в этом, на самом же деле он сомневался. Оставалось только последнее средство – это огорошить обвиняемого, который своим спокойствием и решимостью защищаться до конца попортил ему столько крови.
– А ну-ка, скажите, сколько денег вы потратили в этом году? – задал он вопрос, едва сдерживая себя от гнева.
Просперу не нужно было для этого ни воспоминаний, ни счетов.
– Извольте, – тотчас же ответил он. – Обстоятельства были настолько исключительны, что я достаточно-таки порастряс свои деньги: я потратил их около пятидесяти тысяч франков.
– Откуда же вы их взяли?
– Прежде всего у меня было двенадцать тысяч франков, доставшиеся мне по наследству от матери. Затем я получил от господина Фовеля жалованье и за участие в прибылях предприятия четырнадцать тысяч франков. Восемь тысяч я выиграл на бирже. Остальное я взял взаймы, состою должным в этой сумме и могу уплатить ее немедленно из тех пятнадцати тысяч, которые имею на текущем счету у господина Фовеля.
– А кто вам давал взаймы?
– Рауль Лагор.
Этот свидетель, отправившийся путешествовать, как нарочно, в день кражи, не мог быть допрошен.
– Хорошо, – сказал Партижан. – Поверю вам на слово. Объясните мне теперь, почему вы, вопреки формальным приказаниям вашего патрона, взяли из банка деньги накануне, а не в самый день платежа?
– Господин Кламеран дал мне знать, – отвечал Проспер, – что для него будет приятно и даже полезно получить свои деньги именно рано утром. Если вы допросите его, он подтвердит вам это. С другой стороны, я знал, что явлюсь на службу несколько позднее обыкновенного.
– Господин Кламеран ваш друг?
– Нисколько. Наоборот, я должен сознаться, что чувствую к нему необъяснимое отвращение, – я заявляю об этом. Он очень близок с Лагором.
– Как вы провели вечер накануне преступления?
– По выходе со службы, в пять часов, я взял билет на Сен-Жерменском вокзале и поехал в Везине на дачу к Раулю Лагору. Я отвез ему полторы тысячи франков, которые он ожидал от меня, но, не застав его дома, я вручил их его лакею.
– А вам не сказали там, что господин Лагор отправляется в путешествие?