Дело Артамоновых
Шрифт:
– Поправь грудь, не видишь!
– Муха в доме, - пробормотала Наталья.
– Муха без крыльев...
– Так ведь и я - тоже один; не двое Петров Артамоновых живёт.
Он смутно почувствовал, что сказано им не то, что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить жену и отвести от себя опасность, нужно было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб жена сразу поняла её, подчинилась ей и не мешала ему глупыми жалобами, слезами, тем бабьим, чего в ней до этой поры не было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь,
– У меня - дело! Фабрика - это не хлеб сеять, не картошку садить. Это - задача. А у тебя что в башке?
Сначала он говорил строго и внушительно, пытаясь приблизиться к этой неуловимой правде, но она ускользала, и голос его начал звучать почти жалобно.
– Фабрика - это непросто, - повторил он, чувствуя, что слова иссякают и говорить ему не о чём. Жена молчала, раскачивая зыбку, стоя спиной к нему. Его выручил негромкий, спокойный голос Тихона Вялова:
– Пётр Ильич, эй!
– Что надо?
– спросил он, подойдя к окну.
– Выдь ко мне, - требовательно сказал дворник.
– Невежа!
– проворчал Пётр и упрекнул жену: - Вот видишь? И ночью покоя нет, а ты тут раскисла...
Тихон без шапки, мерцая глазами, встретил его на крыльце, оглянул двор, ярко освещённый луною, и сказал тихонько:
– Я Никиту Ильича сейчас из петли вынул...
– Чего? Откуда?
И, точно проваливаясь сквозь землю, Пётр опустился на ступень крыльца.
– Да ты не садись, идём к нему, он тебя желает...
Не вставая, Пётр шёпотом спросил:
– Что же это он? А?
– Теперь - в себе; я его водой отлил. Пойдём-ко...
Подняв хозяина за локоть, Тихон повёл его в сад.
– Он в бане приснастился, в передбаннике, спустил петлю с чердака, со стропила, да и того...
Пётр прирос к земле, повторив:
– Что же это? С тоски по отце, что ли?
Дворник тоже остановился:
– Он до того дошёл, что рубахи её целовать стал...
– Какие рубахи, что ты?
Щупая босыми ногами землю, Пётр присматривался к собаке дворника, она явилась из кустов и вопросительно смотрела на него, помахивая хвостом. Он боялся идти к брату, чувствуя себя пустым, не зная, что сказать Никите.
– Эх, без глаз живёте, - проворчал дворник, Пётр молчал, ожидая, что ещё скажет он.
– Её рубахи, Натальи Евсеевны, они тут висели, сушились после стирки.
– Зачем же он... Постой!
Пётр толкнул собаку ногою, представив коротенькую, горбатую фигуру брата, целующего женскую рубаху; это было и смешно и вынудило у него брезгливый плевок. Но тотчас ушибла, оглушила жгучая догадка; схватив дворника за плечи, он встряхнул его, спросил сквозь зубы:
– Целовались? Видел ты - ну?
– Я - всё вижу. Наталья Евсеевна даже и не знает ничего.
– Врёшь?
– Какая у меня причина врать? Я от тебя награды не жду.
И, как будто топором вырубая просвет во тьме, Тихон в немногих словах рассказал хозяину о несчастии его брата. Пётр понимал, что дворник говорит правду, он сам давно уже смутно замечал её во взглядах синих глаз брата, в его услугах Наталье, в мелких, но непрерывных заботах о ней.
–
Потом, толкнув Тихона вперёд, сказал:
– Идём.
Он не хотел принять на себя первый взгляд Никиты и, войдя в низенькую дверь бани, ещё не различая брата в темноте, спросил из-за спины Тихона дрогнувшим голосом:
– Что ж ты делаешь, Никита?
Горбун не ответил. Он был едва видим на лавке у окна, мутный свет падал на его живот и ноги. Потом Пётр различил, что Никита, опираясь горбом о стену, сидит, склонив голову, рубаха на нём разорвана от ворота до подола и, мокрая, прилипла к его переднему горбу, волосы на голове его тоже мокрые, а на скуле - темная звезда и от неё лучами потёки.
– Кровь? Разбился?
– шёпотом спросил Пётр.
– Нет, это я его маленько ушиб, второпях, - ответил Тихон глупо громко и шагнул в сторону.
Подойти к брату было страшно. Слушая свои слова, как чужие, Пётр дёргал себя за ухо, жаловался, упрекал:
– Стыдно. Против бога, брат. Эх ты...
– Знаю!
– хрипло, тоже не своим голосом ответил Никита.
– Не дотерпел. Ты меня отпусти. Я - в монастырь уйду. Слышишь? Всей душой прошу...
Кашлянув со свистом, он замолчал. Чем-то умилённый, Пётр снова начал тихо и ласково упрекать и наконец сказал:
– А насчёт Натальи, это, конечно, чёрт тебя смутил...
– Ой, Тихон, - воющим голосом вскричал Никита и болезненно крякнул. Ведь просил я тебя, Тихон, - молчи! Хоть ей-то не говорите, Христа ради! Смеяться будет, обидится. Пожалейте всё-таки меня! Я ведь всю жизнь богу служить буду за вас. Не говорите! Никогда не говорите. Тихон, - это всё ты, эх, человек...
Он бормотал, держа голову неестественно прямо, не двигая ею, и это было тоже страшно. Дворник сказал:
– Я бы и молчал, если б не этот случай. От меня она ничего не узнает...
Всё более умиляясь, сам смущённый этим, Пётр твёрдо обещал:
– Крест порукой - она ничего не будет знать.
– Ну - спасибо! А я - в монастырь.
И Никита замолчал, точно уснув.
– Больно тебе?
– спросил брат; не получив ответа, он повторил:
– Шею-то - больно?
– Ничего, - хрипло сказал Никита.
– Вы - идите...
– Не уходи, - шепнул Пётр дворнику, пятясь к двери мимо него.
Но, когда он вышел в сад и глубоко вдохнул приторно тёплые запахи потной земли, его умилённость тотчас исчезла пред натиском тревожных дум. Он шагал по дорожке, заботясь, чтоб щебень под ногами не скрипел, - была потребна великая тишина, иначе не разберёшься в этих думах. Враждебные, они пугали обилием своим, казалось, они возникают не в нём, а вторгаются извне, из ночного сумрака, мелькают в нём летучими мышами. Они так быстро сменяли одна другую, что Пётр не успевал поймать и заключить их в слова, улавливая только хитрые узоры, петли, узлы, опутывающие его, Наталью, Алексея, Никиту, Тихона, связывая всех в запутанный хоровод, который прятался неразличимо быстро, а он - в центре этого круга, один. Словами он думал самое простое: