Дело Артамоновых
Шрифт:
– Ну, всё-таки?
– нетерпеливо допрашивал Алексей.
– Насчёт бога. Погодой интересуется, дожди, говорит, не вовремя идут. На комара жалуется; комаров у них там многовато. Про вас спрашивал.
– Что?
– Заботится, жалеет.
– Нас? За что?
– За всё. Вот - вы бегом живёте, а он остановился, ну и жалеет вас за беспокойство ваше.
Алексей хохотал, вскрикивая:
– Экая ерунда!
Зрачки Тихона таяли, глаза пустели.
– Ведь я не знаю, как он думает, я сказываю, что он говорил. Я простой.
– Да, прост!
–
– Вроде Антона-дурака.
Ветер обдал Петра Артамонова душистым теплом, и стало светлее; из глубочайшей голубой ямы среди облаков выглянуло солнце. Пётр взглянул на него, ослеп и ещё глубже погрузился в думы свои.
Было что-то обидное в том, что Никита, вложив в монастырь тысячу рублей и выговорив себе пожизненно сто восемьдесят в год, отказался от своей части наследства после отца в пользу братьев.
– Что это за подарки?
– ворчал Пётр, но Алексей - обрадовался:
– А куда ему деньги? Дармоедам, монахам на жир? Нет, он хорошо решил. У нас - дело, дети.
Наталья даже умилилась.
– Всё-таки не забыл он вину свою перед нами!
– удовлетворённо сказала она, сгоняя пальцем одинокую слезу с румяной щеки.
– Вот и приданое Елене.
На душу Пётра поступок брата лёг тенью, - в городе говорили об уходе Никиты в монастырь зло, нелестно для Артамоновых.
С Алексеем Пётр жил мирно, хотя видел, что бойкий брат взял на себя наиболее лёгкую часть дела: он ездил на нижегородскую ярмарку, раза два в год бывал в Москве и, возвращаясь оттуда, шумно рассказывал сказки о том, как преуспевают столичные промышленники.
– Парадно живут, не хуже дворян.
– Барином жить - просто, - намекал Пётр, но, не поняв намёка, брат восхищался:
– Домище сгрохает купец, так это - собор! Дети образованные.
Хотя он сильно постарел, но к нему вернулась юношеская живость, и ястребиные глаза его блестели весело.
– Ты что всё хмуришься?
– спрашивал он брата и даже учил: - Дело делать надо шутя, дела скуки не любят.
Пётр замечал в нём сходство с отцом, но Алексей становился всё более непонятен ему.
– Я человек хворый, - всё ещё напоминал он, но здоровья не берёг, много пил вина, азартно, ночами, играл в карты и, видимо, был нечистоплотен с женщинами. Что в его жизни главное? Как будто - не сам он и не гнездо его. Дом Баймаковой давно требовал солидного ремонта, но Алексей не обращал на это внимания. Дети рождались слабыми и умирали до пяти лет, жил только Мирон, неприятный, костлявый мальчишка, старше Ильи на три года. И Алексей и жена его заразились смешной жадностью к ненужным вещам, комнаты у них тесно набиты разнообразной барской мебелью, и оба они любили дарить её; Наталье подарили забавный шкаф, украшенный фарфором, тёще - большое кожаное кресло и великолепную, карельской берёзы с бронзой, кровать; Ольга искусно вышивала бисером картины, но муж привозил ей из своих поездок по губернии такие же вышивки.
– Чудишь ты, - сказал Пётр, получив подарок брата, монументальный стол со множеством ящиков и затейливой
– Поёт! Таким штукам больше не быть, в Москве это поняли!
– Ты бы лучше серебро покупал, у дворян серебра много...
– Дай срок - всё купим! В Москве...
Если верить Алексею, то в Москве живут полуумные люди, они занимаются не столько делами, как все, поголовно, стараются жить по-барски, для чего скупают у дворянства всё, что можно купить, от усадеб до чайных чашек.
Сидя в гостях у брата, Пётр всегда с обидой и завистью чувствовал себя более уютно, чем дома, и это было так же непонятно, как не понимал он, что нравится ему в Ольге? Рядом с Натальей она казалась горничной, но у неё не было глупого страха пред керосиновыми лампами, и она не верила, что керосин вытапливают студенты из жира самоубийц. Приятно слушать её мягкий голос, и хороши её глаза; очки не скрывают их ласкового блеска, но о делах и людях она говорит досадно, ребячливо, откуда-то издали; это удивляло и раздражало.
– Что ж у тебя - виноватых нет, что ли?
– насмешливо спрашивал Пётр, она отвечала:
– Виноватые есть, да я судить не люблю.
Пётр не верил ей.
С мужем она обращалась так, как будто была старше и знала себя умнее его. Алексей не обижался на это, называл её тётей и лишь изредка, с лёгкой досадой, говорил:
– Перестань, тётя, надоело! Я больной человек, меня побаловать не вредно.
– Достаточно избалован, будет уж!
Она улыбалась мужу улыбкой, которую Пётр хотел бы видеть на лице своей жены. Наталья - образцовая жена, искусная хозяйка, она превосходно солила огурцы, мариновала грибы, варила варенья, прислуга в доме работала с точностью колёсиков в механизме часов; Наталья неутомимо любила мужа спокойной любовью, устоявшейся, как сливки. Она была бережлива.
– Сколько теперь у нас в банке-то?
– спрашивала она и тревожилась: Ты гляди, хорош ли банк, не лопнул бы!
Когда она брала в руки деньги, красивое лицо её становилось строгим, малиновые губы крепко сжимались, а в глазах являлось что-то масляное и едкое. Считая разноцветные, грязные бумажки, она трогала их пухлыми пальцами так осторожно, точно боялась, что деньги разлетятся из-под рук её, как мухи.
– Как вы - доходы-то делите с Алексеем?
– спрашивала она в постели, насытив Петра ласками.
– Не обсчитывает он тебя? Он - ловкий! Они с женой жадные. Так и хватают всё, так и хватают!
Она чувствовала себя окружённой жуликами и говорила:
– Никому, кроме Тихона, не верю.
– Значит, дураку веришь, - устало бормотал Пётр.
– Дурак - да совестлив.
Когда Пётр впервые посетил с ней нижегородскую ярмарку и, поражённый гигантским размахом всероссийского торжища, спросил жену:
– Каково, а?
– Очень хорошо, - ответила она.
– Всего много, и всё дешевле, чем у нас.
Затем она начала считать, что следует купить:
– Мыла два пуда, свеч ящик, сахару мешок да рафинаду...