Дело Артамоновых
Шрифт:
"Напился монах", - попробовал он успокоить себя.
В келье стало душно, стоял кисленький запах углей и лампадного масла, запах, гасивший мысли Пётра. На маленьком, чёрном квадрате окна торчали листья какого-то растения, неподвижные, они казались железными. А брат, похожий на паука, тихо и настойчиво плёл свою паутину.
– Все мысли - опасны. Особенно - простые. Возьми Тихона.
– Полуумный.
– Нет, напрасно! У него разум - строгий. Я вначале даже боялся говорить с ним, - и хочется, а - боюсь! А когда отец помер -
– Бредишь ты!
– строго заметил Пётр.
– Выпил лишнее. Какая монахиня?
Никита настойчиво продолжал:
– Тихон говорит: если бог миру хозяин, так дожди должны идти вовремя, как полезно хлебу и людям. И не все пожары - от человека; леса - молния зажигает. И зачем было Каину грешить, на смерть нашу? На что богу уродство всякое; горбатые, например, на что ему?
"Ага, вот оно что!" - подумал Пётр, усмехаясь в бороду, чувствуя, что жалобы брата на бога очень успокаивают его; это хорошо, что монах не жалуется на родных.
– Каина - нельзя понять. Этим Тихон меня, как на цепь приковал. Со дня смерти отца у меня и началось. Я думал: уйду в монастырь - погаснет, А нет. Так и живу в этих мыслях.
– Прежде ты об этом молчал...
– Всего сразу не скажешь. Да, я бы, может, всю жизнь молчал, но богомольцы мешают. Совесть тревожат. И - опасно, вдруг выскользнет Тихоново в моих-то речах? Нет, он человек умный, хоть, может, я и не люблю его. Он и про тебя думает: вот, говорит, трудился человек для детей, а дети ему чужие...
– Это ещё что?
– сердито спросил Пётр.
– Что он может знать?
– Знает. Дело, говорит, обман...
– Слышал я... Его, дурака, прогнать нужно, да - много знает он о семейном, нашем...
Артамонов сказал это, желая напомнить Никите о тягостной ночи, когда Тихон вынул его из петли, но думая о мальчике Никонове. Монах не понял намёка; он поднёс рюмку ко рту, окунул язык в вино и, облизав губы, продолжал жестяными словами:
– Тихона тоже обидел кто-то, он и оторвался от всех, как разорённый...
Нужно было отвести монаха от этих мыслей.
– Что ж ты теперь, не веришь, что ли, в бога-то?
– спросил он и удивился: он хотел спросить ядовито, а вышло как-то не так.
– Трудно понять, кто теперь верит, - не сразу ответил монах.
– Думают все - много, а веры не заметно. Думать-то не надо, если веришь. Этот, который о боге с рогами говорил...
– Брось, - посоветовал Пётр, оглянувшись.
– Всё это - от скуки, от безделья. Запрячь бы всех в железные хомуты.
– Нет, в двоих верить нельзя, - настойчиво сказал отец Никодим.
Уже второй раз на колокольне били в колокол; мерные удары торкались в чёрное стекло окна.
Пётр
– На службу пойдёшь?
– Не хожу. Ноги стоять не дают.
– Тут за нас молишься?
Монах не ответил.
– Ну, мне бы уснуть, устал я в дороге.
Никита молча упёрся длинными руками в ручки кресла, осторожно поднял угловатое тело своё, позвал:
– Митя. Митрий?
И снова опустился, виновато сказав:
– Прости: забыл я, келейник-то мой в гостинице спит. Услал я его; хотелось свободно поговорить, а они тут доносчики все, ябедники...
Он ненужно и многословно объяснил брату путь в гостиницу, и когда Пётр вышел во тьму, под холодненький, пыльный дождь, то подумал:
"Не хотелось, болтуну, чтоб я ушёл".
И внезапно, со знакомым страхом, Артамонов старший почувствовал, что снова идёт по краю глубокого оврага, куда в следующую минуту может упасть. Он ускорил шаг, протянул руки вперёд, щупая пальцами водянистую пыль ночной тьмы, неотрывно глядя вдаль, на жирное пятно фонаря.
"Нет, - поспешно думал он, спотыкаясь, - всё это не надо мне. Завтра же уеду. Не надо. Что случилось? Илья воротится! Нет, надобно твёрдо жить. Вон как Алексей разыгрался. Он и обыграть меня может".
Об Алексее он думал насильно, потому что не хотел думать о Никите, о Тихоне. Но когда он лёг на жёсткую койку монастырской гостиницы, его снова обняли угнетающие мысли о монахе, дворнике. Что это за человек, Тихон? На всё вокруг падает его тень, его слова звучат в ребячливых речах сына, его мыслями околдован брат.
"Утешитель!
– думал он о брате.
– А вот Серафим, простой плотник, умеет утешать".
Не спалось, покусывали комары, за стеною бормотали в три голоса какие-то люди, Пётру подумалось, что это, должно быть, пекарь Мурзин, купец с больною ногой и человек с лицом скопца.
"Пьянствуют, наверное".
Монастырский сторож изредка бил колотушкой в чугунную доску, потом вдруг, очень торопливо, как бы опоздав, испугавшись, заблаговестили к заутрене, и под этот звон Пётр задремал.
Брат пришёл к нему таким, как он видел его вчера, в саду, с тем же чужим и злонамеренным взглядом вкось и снизу вверх. Артамонов старший торопливо умылся, оделся и приказал служке, чтоб дали лошадь до ближайшей почтовой станции.
– Что так скоро?
– спросил монах, не удивляясь.
– Я думал, - поживёшь здесь.
– Дело не позволяет.
Пили чай. Пётр долго придумывал: о чём бы спросить брата? И вспомнил:
– Значит - уходить хочешь отсюда?
– Думаю. Не отпускают.
– Что ж это они?
– Я выгоден им. Полезен.
– Так. А - куда ж ты?
– Может - странствовать буду.
– С больными-то ногами?
– И безногие двигаются.
– Это - верно, двигаются, - согласился Пётр.
Помолчали. Затем Никита сказал:
– Тихону поклонись.
– Ещё кому?
– Всем.