Дело было так
Шрифт:
— Госпожа Шалев, — изумился мясник Моше, — зачем тебе этот идиш? Ты что, собираешься покупать пылесос у этих досов в Меа-Шеарим? [45] Тебе нужен пылесос?
— Нет, конечно, — сказала мама.
— Я сказал ей, что очень сожалею, — рассказал мне много позже второй участник этого разговора, сам мясник Моше. — Потому что если госпожа Шалев хочет купить пылесос, то сосед моих свойственников может продать ей точно такой, как ей нужно, причем по дешевке, зато с соседом она сможет торговаться на нормальном языке — иврите.
45
Меа-Шеарим —
Но мама сказала:
— Нет, спасибо. Я не собираюсь покупать пылесос. Мне нужна всего лишь одна-единственная идишская фраза для истории, которую я рассказываю моему сыну.
— Как замечательно! — воскликнул Моше. — Женщина из Нагалаля, дочь первопоселенцев, рассказывает своему ингеле историю на идише!
И развеселившийся мясник написал ей на клочке бумаги нужное предложение.
Макаровец из американского магазина показал дяде Исаю несколько хороших и сильных пылесосов, но дядя Исай каждый раз кричал: «Нох гройсер! Нох гройсер!» и «Нох шверер! Нох шверер!» — потому что все они были недостаточно большими и недостаточно тяжелыми для его плана. Тогда этот американский макаровец спросил, имеет ли дядя на уме просто большой промышленный пылесос для своего большого мебельного магазина, но дядя ответил, что нет, пылесос должен быть домашним, но самым большим, и самым тяжелым, и самым сильным на свете.
В конце концов дядя Исай купил «свипер» фирмы «Дженерал электрик», и я представляю себе, что при этом и он, и его продавец-макаровец тоже произносили в этом американском слове твердое «ви» вместо английского «уи», потом говорили глубокое «ии» и заканчивали раскатистым русским «ррр».
Дядя Исай уплатил за пылесос и попросил запаковать его в прочный деревянный ящик, как подобает паковать предмет, который отправляется в тяжелую и дальнюю дорогу.
— Куда ты его посылаешь? — поинтересовался продавец.
— В Страну Израиля! — торжественно объявил дядя Исай.
— В Иерусалим… — с уважением пробормотал продавец.
Тут выяснилось, что дядя Исай был не «дважды», а даже «трижды изменником». Как будто недостаточно было ему американского капитализма и нового имени «Сэм», так он еще и к Иерусалиму тоже, оказывается, относился с пренебрежением. Иерусалим в его глазах был не важнее какой-нибудь чесночной шелухи.
— Этот город даже такой мощный пылесос не сумеет очистить, — заметил он сухо. — Я посылаю его не в Иерусалим, а в Изреельскую долину. Возможно, у моего брата-первопроходца еще осталась там парочка-другая болот, которые ему нужно срочно осушить.
Глава 14
Со стороны дедушки Арона я пятый по счету внук — первый сын первой дочери, родившейся у него от второй жены. До меня у дедушки уже родились два внука от сына Итамара и две внучки от сына Бени.
Но для бабушки Тони я — ее первый внук. Поэтому она радовалась мне двойной радостью — во-первых, из-за моего появления на свет вообще, а во-вторых, потому, что я был ее ответом на внуков и внучек, которые родились у ее мужа раньше. Я тоже предпочитал ее всем другим — и бабушке Ципоре, и дедушке Арону (дедушку Меира, отца моего отца, мне не довелось узнать), и мне она представлялась совсем не такой, какой выглядела в рассказах иных наших родственников и соседей.
Мне не пришлось страдать от ее требований и жалоб — мне выпало радоваться ее любви. Меня она не заставляла убирать в доме. От меня не требовалось мыть полы перед уходом в школу, и мне не передвигали стрелки часов. Меня не забирали из школы с середины урока вытряхивать ковры и чистить стены, и мне ни разу не угрожали: «Я тебя порежу на кусочки». Бабушкины требования ко мне были немногочисленны и логичны: не заходить ей в дом, не пачкать ей
Все это факты, которые немыслимо отрицать, а также чувства и воспоминания, которые невозможно заменить другими. Но кроме фактов, повторю еще раз, в нашей семье бытуют еще различные версии одних и тех же фактов. Некоторые из этих версий мирно сосуществуют друг с другом, а некоторые так противоречивы, что вызывают споры и ссоры. И хотя многие в нашей семье уже долгие годы занимаются сельским хозяйством, даже они зачастую не способны отделить злаки от плевел и густую сметану чистого вымысла от мутного отстоя реальности. Некоторые в нашей семье по сей день яростней спорят о том, «сколько рядов было в нашем первом винограднике», чем о том, «какой сын был любимцем», «кто больше всех страдал от бабушки Тони» или «кто в кого влюбился и как это было». И я боюсь, что из-за этой моей книги в нашей семье тоже возникнут споры, а быть может, даже «беспорядки» и «волнения» — все то, что в нашем семейном словаре определяется выражением: «Будут те еще обиды».
Тому есть прецедент. Когда вышла моя первая книга, «Русский роман», мои дяди и тети организовали в ее честь семейное торжество. Я тогда поехал в Нагалаль вместе с мамой, оба радостные и взволнованные, но вскоре выяснилось, что это семейное торжество имеет также явные приметы военно-полевого суда. Некоторые родственники обнаружили в моей книге детали известных им семейных историй и элементы сходства со знакомыми им людьми, и мне пришлось оправдываться и объяснять все те места, где я не сказал правду, или, что еще хуже, где я ее сказал.
Но как раз дядя Менахем, как ни странно, все время сидел тихо, курил свой кто-знает-который-«Ноблесс» и вежливо молчал. И только в самом конце обсуждения он встал и объявил:
— У меня тоже есть замечание.
— Касательно чего? — спросил я с опаской, потому что дядя Менахем мог быть подчас довольно агрессивным и резким.
— У меня есть замечание по поводу истории, которую ты там рассказал, — сказал он. — О том осле, который летал по воздуху.
Действительно, среди всех прочих героев «Русского романа» я упомянул также некого осла по имени Качке, который по ночам летал из своего стойла в Палестине в Букингемский дворец в Лондоне, чтобы вести там беседы с английским королем о будущем сионизма и о проблемах еврейского трудового поселенчества в Палестине. Эту идею я позаимствовал из рассказа, который сам дядя Менахем рассказывал мне в дни моего детства и который я очень любил — об ослице Иа, которая была у них еще до моего рождения, самой выдающейся и смышленой из всех ослиц Долины, а возможно — и из всех ослиц и ослов на всем белом свете. Все дяди и тети с восхищением рассказывали о ее уме и хитрости, а дядя Менахем добавлял при этом, в доказательство ее сообразительности, что она умела открывать дверь коровника, даже запертую на замок и засов.
— Дело было так, — рассказывал он. — Она открыла замок куском железной проволоки, а потом она отодвинула засов своими зубами, а потом она вышла во двор, и она посмотрела направо, — он наклонил голову, как она, — и она посмотрела налево, — и он наклонил голову в другую сторону, со слегка ослиным выражением на лице, — и она увидела, что там никого нет, и тут же расправила уши, и помахала ими вот так, и побежала с огромной скоростью… — тут дядя Менахем замахал руками и побежал по двору смешным галопом, подражая ослу, который пытается с разгона взлететь в воздух, — и поднялась, и полетела…