Дело чести

Олдридж Джеймс

Это вызывало раздражение среди солдат. Они вступали в споры с офицерами, которые показали себя с дурной стороны. Были случаи, когда солдаты убивали офицеров, подозревая их в предательстве. Офицеры привыкли к удобствам и не умели мириться с лишениями, как солдаты из крестьян и рабочих. Им хотелось поскорей кончить войну и вернуться в города с теплыми квартирами и освещенными улицами, где не было ни страха, ни голода. И потому они согласны были договориться с врагом, а солдаты их за это расстреливали.

Однажды в ужасную погоду Квейль провожал Елену в госпиталь. По дороге им попался отряд греческих солдат, шагавших под проливным дождем. Они были в расстегнутых

шинелях, без фуражек. Головы у них были гладко выбриты. Лица были серые, глаза потухшие, но смотрели они прямо. Руки у них были скручены сзади, и все девять человек были связаны вместе веревкой. Девять других греков, вооруженных винтовками, шагали по бокам. Эти тоже смотрели прямо и ничего не видели, хотя отчаянно щурились, защищая глаза от хлещущего в лицо дождя. Квейль Спросил Елену, куда они идут. Она посмотрела на него и взяла его под руку.

— На расстрел, — сказала она.

— На расстрел? Что это — шпионы?

— Они застрелили своего офицера.

— За что?

— Судили его своим судом за измену и расстреляли. А теперь расстреливают их.

— Куда же их ведут?

— За госпиталь, — сказала Елена.

— Боже мой! — воскликнул Квейль.

— Это не первый случай, — сказала Елена задумчиво. — Солдат расстреливают за нашим госпиталем. Раненые рассказывают, что за птицы их офицеры, они не желают возвращаться на фронт и служить под началом таких офицеров. Они тоже слышат, как за госпиталем расстреливают солдат.

Елена говорила очень тихо, озираясь по сторонам и всматриваясь в сумрак умирающего дня.

Квейль не мог оторвать взгляда от солдат, шагавших под дождем по жидкой грязи. Когда они, пройдя площадь, повернули за госпиталь, он все еще мог видеть их желто-коричневые шинели. Он стоял с Еленой на ступеньках подъезда и вдруг, повернувшись и не говоря ни слова, быстро зашагал по площади к каменной ограде. Он видел, как конвоиры завязывали глаза осужденным. Конвоиры не разговаривали между собой, и лица у них были землистого цвета. Они выстраивали осужденных в ряд, а те неловко переминались с ноги на ногу, не видя, что с ними делают. Солдаты брали их за руку и выводили на открытое место. Квейль видел, как один из осужденных упал, затем с трудом поднялся на ноги. Конвоир отер его лицо от грязи и поставил в ряд. Руки у осужденных были по-прежнему связаны. Они нестройно стояли в ряду, стараясь прямо смотреть смерти в лицо сквозь повязку. Но сквозь повязку хлестал только дождь. И все они были еще совсем желторотые юнцы.

Квейль чувствовал, что непреоборимая сила заставляет этих солдат расстреливать таких же, как они, а тех, с завязанными глазами, стоять против каменной стены и безучастно ждать, вместо того чтобы что-нибудь сделать. Он чувствовал, что эти солдаты с повязками на глазах спокойно и твердо принимают свою участь. Дело в том, что они сознавали свою правоту, и Квейль знал, что они правы, каковы бы ни были обстоятельства дела. Он знал, что они правы, и не мог оторвать от них взгляда, ибо в этих людях была частица его самого. Он не сознавал, где он, но он знал, что частица его души здесь, и не мог уйти. Он стоял и видел, как девять солдат с винтовками отошли на несколько шагов от выстроенных в ряд. Он видел, как они приложили винтовки к плечу, видел их согнутые спины и смерть девяти, неловко стоявших в ряду в ожидании своей участи, и участь эта постигла их внезапно, когда раздался нестройный залп. На мгновение Квейль перестал сознавать, что происходит перед его глазами, пока не увидел, как они упали грудью на землю со связанными сзади руками.

Но один из них не упал, а остался стоять на месте. Пуля его миновала. Хотя Квейль не мог этого видеть, он ясно представил себе недоумение и растерянность осужденного, когда он остался стоять на ногах после залпа; на одно мгновение солдат этот был самым ошеломленным человеком на свете, но он так и не успел прийти в себя, потому что в следующую секунду солдат, давший промах, сделал еще один выстрел, который, казалось, прогремел на весь мир, и осужденный повалился, как сноп, а Квейль почувствовал, что частица его самого была в расстрелянных и в команде, расстреливавшей их, и это было нечто большее, чем он и они.

Квейль знал, что в этом все дело. Это было сейчас нечто большее, чем он и чем те, вон там, но не вечно так будет. Он не помнил, как повернулся и зашагал назад к госпиталю; первое, что дошло до его сознания, была Елена, стоявшая на ступеньках подъезда.

— Что случилось?

— Их расстреляли, — сказал он.

— А тебе непременно надо было это видеть?

— Я вообще наблюдаю, — задумчиво произнес он.

— Кого? Греков?

— Да.

— Что ж, это тебе полезно, — сказала она.

— Я знаю, — ответил он. Он понимал, что она имеет в виду. Она наклонилась и поцеловала его.

— Спокойной ночи, — сказала она и повернулась, чтобы открыть дверь.

Квейль видел в ней то же, что видел в солдатах, которых только что расстреляли, и он знал, что он бессилен что-либо сделать. Он помог ей открыть дверь. На секунду она остановилась, затем вошла, не сказав больше ничего. Он закрыл дверь и спустился вниз по мокрым ступенькам. И он понял, как называется его чувство к ней. Он не хотел этому верить. Он не хотел этому верить… но это было так, и он это знал. Он знал.

10

Он не виделся с Еленой на следующий день, не виделся с ней целую неделю. Раненых поступало так много, что она ни на минуту не могла оставить госпиталь. Квейль вместе с Тэпом и Брюером временно перебазировались в Корицу. Отсюда они вылетали, сопровождая «Бленхеймы», бомбившие итальянские передовые позиции и мосты, так как итальянцы предприняли контрнаступление. Бомбить было легко: сопротивления они не встречали.

Фронт постепенно застыл на мертвой точке: сначала большая итальянская контратака, затем греческая. Никто не знал, сколько еще могут держаться греки, так как недостаток в боеприпасах и материалах ощущался все острее. Греки пустили в ход захваченные у итальянцев транспортные средства и подвозили грузы до самого конца шоссе. Англичане прислали немного грузовиков, но все дело портило отсутствие запасных частей; мудрый старый грек, инженер, которого огорчала война и на обязанности которого лежало снабжение транспорта запасными частями, утверждал, что через полгода на шоссе нельзя будет увидеть ни одной машины. Но машины продолжали ходить.

Эскадрилья целую неделю не летала — каждый день шел то дождь, то снег. Даже Нитралексис, снова появившийся на горизонте, никуда не вылетал. Всей компанией сидели они в ресторане и пили оузо. Хикки все еще пытался получить три самолета из Афин. Соут, выбросившийся с парашютом во время боя над Ларисой, должен был прилететь на самолете Тэпа, который они бросили в Ларисе, но не прилетал. Самолет был отремонтирован, но его решено было оставить в резерве. Горелль поправлялся. Он лежал в госпитале в Афинах и прислал Хикки письмо, в котором благодарил его за то, что тот помог ему добраться на базу, и спрашивал, что слышно. Говорят, что их отправляют обратно в Египет…