Дело Фершо
Шрифт:
На губах Жефа промелькнула улыбка. Возможно, ему вспомнилось, как он сам стоял перед судом присяжных.
— На Тенерифе мы купили подложные документы.
Отныне Фершо стал господином Луи. На его имя брат поместил крупную сумму в частном банке Монтевидео.
Вот тут-то и начались всякие неприятности.
Это было, вероятно, самое трудное время с тех пор, как Фершо бежал из Франции. В Монтевидео он думал, что без труда вступит во владение своими деньгами. Но банкиры стали чинить различные препятствия. Вмешались деловые круги. Каждый
Французское правительство не знало, где он находится, но не посчитало нужным объявить розыск. Впрочем, оно отнюдь не стремилось увидеть его снова во Франции для отбытия наказания.
— В течение многих месяцев они всячески морочили нам голову…
— Знаю я таких людей! — проворчал Жеф.
— Потом, убедившись, что Фершо стоит на своем, прибегли к другому средству.
— Еще бы!
Сделать это было нетрудно. В маленьких газетках Уругвая стали распространять слух, будто в стране скрывается осужденный французским судом человек. Два-три раза приходила полиция проверить документы обоих.
Их предупреждали. Фершо понял, что, если будет упрямиться, с ним быстро расправятся, и тогда французское правосудие будет обязано потребовать его выдачи.
Так они оказались сначала в Панаме, а потом в Колоне.
Не теряя нити разговора, Жеф лаконично спросил:
— Сколько?
— Что — сколько?
— Сколько у него осталось?
— Около миллиона. Он много потерял там. Его потрошили все — юристы, дельцы.
В кафе все стихло. Вернувшийся на кухню негр разжигал печь, и через приоткрытую дверь потянуло дымком. Машинально наполнив рюмки, Жеф подвинул одну Мишелю. Они выпили, не чокнувшись, не сказав ни слова.
— Но чего вы никогда не поймете…
Мишель снова пытался защищаться. Фершо — это Фершо, пусть так! И он необыкновенный человек, рядом с которым Жеф выглядит пигмеем.
— Я не утверждаю, что он безумен, нет…
— Продолжай.
— Но он стал настоящим маньяком. Ужасно боится оставаться один, хотя по-прежнему не терпит рядом новых лиц. Даже негру, который занимается у нас хозяйством, не разрешает ночевать в квартире. От меня требует, чтобы я был рядом с утра до вечера и с вечера до утра.
Едва я хочу выйти, как он начинает изображать сердечный приступ. Он хитер, как обезьяна. Или же заводит разговор, словно с сыном, если бы тот был у него.
Глаза Жефа по-прежнему не отрывались от него, и Мишель не знал, куда спрятать свои.
— Он болен не больше меня. Еще сто лет проживет.
— А миллион растает.
— Что?
— Я говорю — миллион растает.
— Вы думаете, что я из-за денег…
— Я ни о чем не думаю, малыш. Однако, видишь ли…
Он смолк.
— Так что — однако?
— Ничего.
Жеф предпочел промолчать. Может быть, ему еще не все было ясно. На его лице появилось то же выражение печали, которое бывало у Фершо, но не сентиментальное, а более отстраненное, беспричинное.
— Если бы я был уверен, что он действительно болен… Так нет же! Это не так. Я чувствую — он играет комедию, но не желает унизиться, чтобы прийти за мной сюда. Наверняка решил, что, заметив в доме медсестру, я тотчас примчусь к нему.
Почему Жеф даже не попытался успокоить его хоть словом? Мишель ждал от него только этого. Бельгийцу достаточно было сказать:
— Ты прав.
Или:
— Я тебя понимаю.
Но он молчал. Покачиваясь, прошелся по кафе, чтобы заглянуть в кастрюли.
Правильно ли поступил Мишель, рассказав все? Но Жеф о нем совсем забыл, и он не знал, что теперь делать.
Еще раз взглянув на себя в зеркало и поправив галстук, он пошел вверх по лестнице.
Рене вернулась не поздно, потому что пассажиров в Колоне не оказалось, а экипажи грузовых судов не заходили в «Атлантик». Набросив пеньюар, она стояла у закрытого жалюзи окна.
— О чем вы так долго разговаривали?
— Так, поболтали.
Это ее не убедило. Их долгий, смутно доносившийся разговор, напоминавший жужжание больших мух, заинтриговал ее. Ей ведь было известно, что Жеф не любит Мишеля, и она наверняка знала все, что говорили за его спиной.
— У тебя усталый вид.
— Нет.
Все вышло не так, как ему хотелось, и он был раздосадован. Но на что он рассчитывал? Прежде всякое принуждение со стороны Фершо вызывало у него одно раздражение. И он воспользовался первой же возможностью, чтобы от него освободиться. Возможно, во время их стычки в «Атлантике» он еще не отдавал себе отчета в этом. И не удержался тогда от того, чтобы не покрасоваться перед американкой и Рене. Но разве Рене, улыбаясь и, казалось, поощряя его, не стала теперь якорем спасения?
Живя у Фершо, он стоял на месте. А ему хотелось идти вперед. Он знал, в какой мир желал попасть, — мир м-с Лэмпсон и обитателей вилл Кристобаля, мир «Вашингтона», теннисных турниров и чемпионатов по бриджу и поло.
Для того чтобы открыть свои козыри, ему нужно было время, несколько недель, не больше… За три дня он отправил авиапочтой четыре длинных письма м-с Лэмпсон. Он был уверен в себе. Почти уверен.
Так неужели его не могли пока оставить в покое!
— Ты чем-то раздражен? Жеф сказал тебе что-то неприятное? Ты ведь знаешь его. Он делает это нарочно. Да и ведет себя одинаково со всеми. Не обращай внимания.
— Не в этом дело.
— А в чем?
Он присел на край разобранной постели. Стоя у зеркала, Рене причесывалась.
— Мне надо чем-то заняться, — сказал он наконец, вынимая сигарету.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я не желаю жить вот так.
Конечно, она его поняла. И, стараясь быть ласковой, спросила:
— Ты несчастлив?
— Напротив. Ты такая милая.
С ней было хорошо: ни тому ни другому не требовалось говорить о любви. Они нравились друг другу. Им было хорошо вместе. Но ни одному из них и в голову не могло прийти, что это навсегда.