Дело Фершо
Шрифт:
Было всего девять утра, но Мишель уже вернулся из города, весь взмок, и над губой его выступили капельки пота. Играя платком, он небрежно расхаживал взад и вперед по кафе, погруженному в синеватые тени, иногда присаживаясь на край стола или на секунду приближаясь к одному из мурлычащих вентиляторов.
Жеф за стойкой протирал рюмки и фужеры, полировал зеркала.
Атмосфера в помещении была пропитана какой-то вялостью, расслабленностью, которые Мишель всегда так любил. Мужчины спокойно беседовали, прерывая разговор длинными паузами. Побывавший у парикмахера,
— Медсестра по-прежнему у него? — спросил Жеф.
— Она ночует в доме. Еще я заметил утром на веранде квартеронку, занятую хозяйством.
Подышав на фужеры для шампанского, Жеф с притворным безразличием пробормотал:
— Может, он действительно болен?
Мишель прекрасно знал, что его собеседник внимательно наблюдает за ним. Вернувшись из Панамы всего три дня назад, он, подобно человеку, оказавшемуся в чужой постели, тщетно пытался занять в доме Жефа удобное для себя место.
Все были с ним очень милы, считая членом их маленькой компании. Быть может, некоторые, такие недальновидные люди, как Фред и Жюльен, были даже искренни. Казалось, Ник тоже проявил сердечность, первым предложив перейти на «ты».
И тем не менее Мишель чувствовал себя не в своей тарелке. Он был неприятно удивлен в первый день, увидев, что Фершо не разыскивает его. Самолюбие его было уязвлено, и он послал Голландца Суску пошататься вокруг дома Со своим обычным безразличием Голландец сообщил, что старик, по-видимому, болен, потому что на веранде он заметил медсестру в голубой наколке.
Мишель был уверен, что Жеф, как обычно, наблюдает за ним Но теперь в его взгляде было что-то неприятное: бельгиец посматривал на него так же, как и Фершо.
Впрочем, не совсем так. Взгляд Фершо с самого начала был полон волнения, иногда в нем мелькала улыбка, если только вообще можно было говорить об улыбке у Фершо! «Человек из Убанги» узнавал в секретаре свои черты в молодости.
Но было между ними и что-то общее. Как и Фершо, Жеф был неразговорчив, с явным пренебрежением относился к социальным условностям. Оба они испытывали полное безразличие к одежде, словно нарочно стараясь выглядеть грязными, вызывающими отвращение, дыша прямо в лицо собеседнику.
— Теперь ты даже из вежливости не сможешь отступить!
Они оба не отличались особой вежливостью. Не говорили «здравствуйте» или «доброй ночи». Иной раз Жеф жал руки, в другой — и не думал обращать внимание на человека, который сидел у него добрый час. Изредка в кафе заходили приезжие.
— Официант! — звал кто-либо из них.
И Жеф с тряпкой в руке, со спущенными на животе, вот-вот готовыми упасть брюками бросал им:
— Тут нет официанта!
— А кто обслуживает? Можно у вас поесть?
— Нет.
— Но ведь это ресторан?
Клиент косился на занятые столики,
— Так есть здесь кто-нибудь? — нетерпеливо вздыхал клиент.
— Вам же сказали — нет.
— Значит, здесь нельзя поесть?
— Нет. Я уже сказал вам — нет.
Разве Фершо не поступал точно так же? Быть может, в действиях Жефа было больше позы. Поэтому он не мог сдержать ликующей улыбки, подмигивая своим.
Как и Фершо, он тоже держал Мишеля на коротком поводке. Сейчас он позволял ему прохаживаться по кафе. В своей безупречной белой паре (Мишель ежедневно надевал свежий костюм), в синем в горошек галстуке и белых замшевых туфлях, придававших легкость походке, он распространял запах лосьона. Свеженаманикюренные ногти отливали блеском. Он казался непринужденным, удовлетворенным своим отражением в зеркалах, и тем не менее его не оставляло чувство неловкости, от которого никак не удавалось освободиться.
Он не уходил нарочно. Ему нужно было объясниться с Жефом. Пусть тот раз и навсегда скажет ему, что думает. Тогда посмотрим.
— Ты чем-то обеспокоен?
Мишель вздрогнул, словно Жеф угадал его мысли.
— Что вы сказали?
— Ты обеспокоен тем, что старик не скулит под дверью и не умоляет тебя вернуться к нему?
Это было так — и не совсем так. Но Жеф сбил его с толку. Хотя и не слишком.
— По мне это одно и то же, — возразил он.
— Что значит «одно и то же»?
— А то, как он себя ведет. Старик хитер, как обезьяна. Он понял, что скулить под дверью бесполезно. Тогда он решил пойти козырем… Вызвал медсестру, словно действительно болен. Весь день лежит на веранде, нанял прислугу. Всю квартиру перевернул вверх дном, и…
— И ты психуешь!
— Нет.
Мишель лгал. Он действительно психовал. Ему хотелось узнать правду. Утром, стараясь, чтобы его не увидели, он несколько раз прошелся вдоль бульвара по тротуару со стороны негритянского квартала. И издалека понаблюдал за верандой. Он заметил ходившую туда-сюда медсестру, которую Фершо пригласил из американского госпиталя в Кристобале.
Как это было не похоже на старого каймана! Каким несчастным он должен был себя чувствовать в компании двух женщин!
— Знаешь, что мне не нравится в тебе, малыш? Ты неискренен.
Мишель увидел в зеркале, что покраснел, как рак.
С этой способностью краснеть, как во времена, когда он лгал матери, ему так и не удалось справиться. Однако это вполне согласовывалось с выражением искренности, почти наивности, которые были на его лице, когда он того хотел. Например, когда заплакал в каюте м-с Лэмпсон.
В такие минуты он был обезоруживающе искренен. М-с Лэмпсон попалась на удочку и так разволновалась, что сама едва не зарыдала.
Жефа провести было труднее. Однако он произнес слова, которых Мишель ждал от него. Теперь было ясно, отчего, несмотря на все его усилия, они отказывались впустить его в свой круг: он был неискренен.