Дело генерала Раевского
Шрифт:
5. Будь твёрд, терпелив, нетороплив, а уж обдумаешь — исполняй решительно.
2
Перед началом сражения эту наскоро возведённую батарею из восемнадцати пушек поставлены были защищать четыре полка двадцать шестой пехотной дивизии генерал-майора Паскевича, во рву построились два батальона Полтавского полка. Левее этой дивизии стояли четыре полка двенадцатой пехотной дивизии генерал-майора Васильчикова. Против них на первый случай был выделен императором корпус Евгения Богарнэ, который намного превосходил всё, что было выставлено Кутузовым для защиты позиций, представлявших из себя центр поля боевых действий, защищённых торопливо и со смехотворной артиллерийской обеспеченностью.
Корпус Богарнэ к тому времени уже занял всю тактическую часть правого берега и находился, можно сказать, в великолепном боевом положении: принцу Евгению было предоставлено Кутузовым буквально королевское право выбора, он мог по усмотрению предпринять наступление вдоль всего правого берега Колочи, берега обрывистого, никак не защищённого, но несущего на себе более половины всей русской армии, около шестидесяти тысяч человек. Вообще, командующий этим правым крылом Барклай, парадно и собранно, во всех орденах явившийся на поле боя, превосходил весом всю боевую мощь корпуса принца Евгения, но тот в свою очередь имел перед собою никак не защищённый левый фланг этой группировки, мог ударом в этот фланг снести его весь к Москве-реке или вправо за батарею Раевского. Учитывая необычайно высокую выучку, боеспособность и предприимчивую маневренность всех воинских частей Наполеона, можно было предположить, что непрерывным напором во фланг один Бертье мог перемолоть поодиночке почти весь фланг Барклая. Но ход сражения показал, что такой вариант не входил в планы Наполеона. На любой схеме Бородинского сражения, особенно от Шевардинского редута, где был размещён весь штаб императора — а тот сидел на своём походном стуле, положив то одну, то другую ногу на барабан, — было видно, что гораздо соблазнительнее всю мощь армии обрушить на полубеззащитные Багратионовы флеши, овладеть ими, преодолев короткое открытое пространство от леса к Семёновскому, и выйти во фланг услужливо подставленной батареи Раевского.
Курганная была какою-никакою, но высотой. В звучном, хоть и туманном кое-где воздухе раннего утра всё далеко было слышно. В этот понедельник — как известно, для людей суеверных день совсем неблагоприятный для всякого начинания важных дел — на рассвете со стороны уже захваченного Шевардинского редута послышались голоса, которые всё множились и множились. Там зачитывали приказ императора, составленный лично великим полководцем, носителем смерти, разрушений и невзгод всей Европе.
«Воины! — обращался император ко ста тридцати пяти тысячам человек. — Вот сражение, которого вы так желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам всё нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвой!»
Да, это было ещё то странное для нынешнего безъязыкого состояния военачальников время, когда полководец или царь считали своей обязанностью лично обратиться к своим солдатам, чтобы вдохновить и напутствовать их на великий подвиг или на грандиозные преступления. А Наполеон Бонапарт, отличавшийся красноречием, краткостью и предельной выразительностью во всех своих выражениях, обладал ещё и стремлением к возвышенному тону общения.
Всякому, кто читал когда-нибудь письма Наполеона к Жозефине Богарнэ, бросается в глаза его экспрессивный и предельно краткий стиль письма. Крошечное письмо из Эрфурта 29 сентября 1808 года. Вот оно:
«Я немного простудился. Письмо твоё из Мальмезона получил. Я здесь очень доволен императором и всеми.
Второй час ночи — и я очень устал.
Прощай, мой друг: будь здорова.
Наполеон».
Это в момент эрфуртской встречи с Александром Первым.
Письмо из Шеенбрунна 10 июля 1805 года:
«Я получил твоё письмо из Мальмезона. Мне говорят, что ты потолстела, похорошела и совершенно поздоровела. Уверяю тебя, что Вена совсем не занимательный город. Я очень бы хотел быть в Париже».
А десятью днями ранее оттуда же всего две строки:
«Я остаюсь здесь. Здоровье и дела соответствуют моим желаниям».
Почти через месяц из Кемса:
«Друг мой, я здесь с двух утра вчерашнего дня; прибыл сюда для осмотра войск моих. Я никогда ещё не был так здоров, как теперь. Знаю, что ты тоже здорова.
Приеду в Париж неожиданно.
Здесь всё идёт хорошо и в моё удовольствие.
Прощай, мой друг.
Наполеон».
Это за три года до Бородинского сражения. Туманного утра. В это утро префект дворца Боссэ привёз из Парижа и явил под Можайск, в ставку императора возле деревни Валуево, портрет наследника, написанный знаменитым тогда живописцем Франциском Жераром. Это был подарок императрицы, второй жены Наполеона Марии-Луизы, дочери не однажды битого Наполеоном австрийского императора Франца Первого. Портрет, написанный в утвердившемся тогда стиле ампир, в ампирной золотой раме, поставлен был у входа в палатку императора. Портрет стоял на стуле с чуть выгнутой спинкой, поверх сиденья которого был аккуратно брошен квадратный, тканный золотом коврик. Мальчик с высоким лбом, крепкой челюстью и крепкими плечами, одно из которых было полуобнажено. Изображён был мальчик с поразительным к отцу сходством. Генералы, офицеры и солдаты старой гвардии приходили отдать почтение будущему императору. Многие без головных уборов, некоторые с полунаклонёнными головами. А кое у кого начали подгибаться колени. Перед ними было уже полубожество, по крайней мере хотя бы во внешнем его восприятии.
Менее чем за год до женитьбы на Марии-Луизе Наполеон писал:
«Друг мой, я пишу к тебе из Сен-Полтена. Завтра явлюсь перед Веною: будет ровно месяц после того дня, как австрийцы перешли Инн и нарушили мир.
Я здоров, время превосходное, солдаты отлично веселы, здесь много вина.
Будь здорова.
Весь твой Наполеон».
Да. Бывали же на свете времена и такие народы, когда полководцы не боялись, что их солдаты пьют вино, что вино превосходное, что войска не сопьются и для этого никого не нужно расстреливать.
Много лет назад во Пскове с польским писателем Анджеем Дравичем сидели мы у окна моего кабинета, смотрели за реку Великую, и читал я ему эти письма, которые хранились у меня среди стихов особо ценимых поэтов. Они лежали на коротких листочках типовых требований библиотеки в Доме Пашкова, рядом со стихами японской поэтессы Сей-Сёнаген.
«Друг мой, я здесь со вчерашнего дня} река меня остановила. Мост сгорел; в полночь я переправлюсь.
Дела идут, как только я могу желать: то есть — очень хорошо.
Австрийцы как громом поражены.
Прощай, мой друг.
Весь твой
Наполеон».
— Эти письма написаны языком богов!— сказал тогда восторженно Анджей.
Наполеон вообще любимец поляков.
— Да, богов, — согласился я и добавил: — Богов языческих.
И не стал добавлять, что языческие боги, в сущности, всего лишь демоны.
А Наполеон был только человек, хотя что-то постоянно горело в нём огнём багровым и мрачным, требующим крови.