Дело генерала Раевского
Шрифт:
В ответ на эти сведения малый в вязаной кепке, лихой шофёр сего воскресного дня, перевалившего за полдень далеко и уверенно, весело и умствующе щурился, поблескивая зубом, а иногда под разными возникавшими предлогами останавливал у тротуара «Волгу» и забегал то купить спичек, забытых дома, то папирос, то газету...
И что-то было таинственное, по крайней мере странное, в его, шофёра, отвлечениях на сторону, словно был он какой-то тайный агент, словно он совершал в эти непродолжительные визиты на сторону нечто неразглашаемое и значительное. Внешне это вроде бы никак не сказывалось на шофёре, разве что он становился с каждым разом всё румянее. Он становился и как-то молчаливее. Так что у меня пропало желание заводить и поддерживать разговор.
Ветер между тем усилился, и загородные запахи из глубины дубрав, сосновых массивов становились всё душистее и прохладнее, как это бывает всегда, когда ты всё дальше и дальше оставляешь за собою большой город. Ветер тоже становился вместе с однообразием скорости каким-то усыпляющим, а мой шофёр, как некий казак из повести Гоголя, «чем далее, тем сумрачнее».
И я заснул.
Я проснулся оттого, что уж очень умиротворённо было вокруг. Машина стояла. Мотор молчал. И за рулём никого не было. В машине было пусто вообще. Солнце светило, но уже готовилось уходить на запад, западать за горизонт и там исчезать, предаваясь, по представлениям наших давних предков, уединению и покою. Я стряхнул сон и огляделся. Машина стояла в небольшом городке, между автобусной остановкой и рестораном. Немногочисленные, по большей части выпившие, горожане неторопливо двигались туда и сюда. Одного из них под руку, как дамочку, отводил в сторону пожилой милиционер. Я присмотрелся внимательно и узнал в спутнике милиционера своего таксиста в серой вязаной кепочке и с высоко закатанными рукавами вязаной кофты, надетой поверх рубашки. Золотого зуба таксиста я не видел, так как он в данную минуту стоял ко мне спиной.
Таксист и милиционер о чём-то мирно беседовали, о чём-то торговались. Потом таксист полез в карман брюк, вынул какую-то пачку, похожую на деньги, не считая, наугад часть её отдал милиционеру, спокойно вернулся в машину.
— Выспался? — сказал он, мрачно глянув на меня, включил мотор и неторопливо поехал.
— Это что за место? — поинтересовался я.
— То самое, которое нам нужно, — мрачно и уклончиво ответил таксист.
Выехали из города.
— Это что за город был? — вновь поинтересовался я.
— Тот самый, — мрачно ответил шофёр, как-то сонно и безвольно качая головой.
И настроение его угрюмое начало передаваться мне. Я встревожился. Машина между тем шла неуверенно и тихо. Потом встала. Справа и слева дышал осенней хвойностью лес, и откуда-то доносило кисловатый запах осеннего дуба. Шофёр остановил машину, молча выбрался из неё и пошёл в лес.
В лесу он пробыл довольно долго, вернулся покачиваясь, грузно плюхнулся на сиденье, наполнив салон машины винным перегаром.
— Мы Можайск проехали? — спросил я как можно вежливее.
— Ну Можайск. Ну и что? Что из этого, позвольте вас спросить, — обернул ко мне таксист до синевы побелевшее лицо. — Что из этого?
Я молча смотрел ему в лицо.
— Да, — кивнул таксист задумчиво, — и ничего в этом страшного я не вижу. Я тебе не маршал Багратион и не фельдмаршал Тито и не генерал-фельдмаршал Раевский...
Таксист положил голову на руль и замолчал. Из кармана брюк его торчала бутылка водки, заткнутая газетой.
3
Лето было жаркое. И осень пришла тёплая. День клонился к вечеру, и ночь обещала быть если не душной, то жаркой. Из окрестных лесов уже тянуло дыханием доброй русской бани, которая на сегодня своё уже отпарила, теперь же медленно и неохотно остывала.
Я шёл плотно уезженной дорогой от Шевардинского редута к Семёновскому. По обе стороны дороги шумели мощные раскидистые берёзы. Золото сыпалось с берёз на дорогу и в травы. Золото летело по воздуху. Золото поднималось высоко в облака и сияло там, искрилось, словно пело что-то нескончаемо радостное. И даже туристы в лесных посадках за аллеей и на самой дороге не снимали с плеч и не вынимали из чехлов своих гитар. Все смотрели в небо, и видно было по их лицам, что и без гитар они поют. Взметали в небо свои восторженные карусели ласточки и щебетали там, как только могли. Это старые опытные ласточки сбивали молодых в стаи, учили их летать, подбадривали, перед тем как повести за собою в дальние края. Туда, к египетским пирамидам, перед лицом которых неуклюже посрамился некогда будущий великий полководец, которому тогда только предстояло испить чашу ещё более постыдного унижения здесь, на ржаных и берёзовых равнинах России.
А над ласточками внушительно и грозно кружатся медлительные коршуны и равнодушно высматривают себе добычу. Так всегда бывает. Говорят, что коршун или орёл всё видит с той необычайной своей высоты, даже обыкновенную швейную иглу на тропинке. Так всегда, к сожалению, пребывает мир, так парят над нами орлы и стервятники, они нас видят издали, даже если мы их вовсе не замечаем и не думаем о них. Мы — их добыча, и никогда они не выпускают нас из виду.
Глядя на берёзы, на ласточек и на коршунов и перекинув через плечо свой лёгкий плащ, я шагал по дороге к Семёновскому и далее к батарее Раевского, но вспоминал совсем о другом. Я вспоминал об одном красивом человеке трагической судьбы, который некоторое время назад умер, а молодость его была сломана здесь, на этих холмах и перелесках.
Я вспоминал известного писателя Константина Воробьёва. Маленький узелок возле носа уложил его в землю. Он сделал то, что не могли сделать германские фашисты, заявившиеся под Москву, и неумелые, жестокие к своим же воинам командиры наши и командующие, ожесточившиеся после страшных, небывалых ещё в истории человечества поражений.
Константин Воробьёв родился двадцать четвёртого сентября того страшного девятнадцатого года, когда озверевшие русские люди сошлись в немилосердной братоубийственной схватке. Он родился в селе Нижний Рутец под Курском. И, как он сам рассказывал мне, отцом его был белогвардейский офицер...
Я иду, вспоминаю, а берёзы шумят.
Косте почти всю жизнь пришлось скрывать, кто же был его отец на самом деле. А особенно когда попал он в курсанты привилегированного военного училища имени Верховного Совета РСФСР. И вот осенью 1941 года, когда несметное количество наших дивизий, полков, батальонов были разгромлены, разогнаны и пленены, когда уже между ликующими фашистами со всей Европы и Москвой почти ничего не осталось, кроме незначительных воинских частей и соединений, цвет нашего воинства был брошен на немцев. Полк кремлёвских курсантов выбросили за Можайск. И шагали они уже походным, а не парадным строем на неизвестно где в данный момент находящегося врага. Пока что врага видно не было, но на самом деле он был уже всюду. А вёл курсантов полковник, герой Гражданской войны, стяжавший у курсантов высокий и незыблемый авторитет. «Победа или смерть!» — написано было в тот день на сердце каждого курсанта.
Я иду. Я вспоминаю, а берёзы шумят.
Колонна курсантов шла вдоль жнивы, уставленной забытыми с лета, высохшими и разваленными здесь и там суслонами. А дальше, на опушке леса, виднелись какие-то строения. В своей повести «Убиты под Москвой» Константин Воробьёв описывает это так: «То, что издали рота приняла за жилые постройки, на самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки леса — пять скирдов, — и из угла крайнего и ближнего к роте на волю, крадучись, пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими кучками стояли красноармейцы. В нескольких открытых пулемётных гнёздах, устланных клевером, на запад закликающе обернули хоботки «максимы».