Дело генерала Раевского
Шрифт:
А у нас? Один лишь генерал Раевский в своих беседах с Пушкиным, которого он как-то вызволил с больничной койки и увёз в увлекательное путешествие по Северному Кавказу, в своих спорах с декабристами очень многое обдумал и сделал решительные выводы. Именно по этой причине к концу своих дней он стал чуждым и трону, и замыслившим кровавый мятеж дворянам. Потому он и умер в одиночестве, оставленный всеми, даже дочерью. Он, великий воин, достойный быть высоким руководителем армии любой цивилизованной страны, оказался чуждым всем и никому не нужным. Что же это за такая, страна Россия, одним из величайших сыновей которой он был? Откуда в ней такая бездна безумия?
Я помню зиму Сталинградского сражения, его последнего этапа. Мой дядя, абсолютно русский человек, внук камышинского крестьянина, один из первых красногвардейцев, боевой командир, яро рвавшийся из сибирской ссылки на фронт, узнает, что в нашей армии восстановлены погоны. Из чёрной бумажной и плоской тарелки репродуктора откуда-то издали хриплый голос донёс сообщение об этом. И мой дядя, бывший кавалерист Первой Конной армии, весь побагровел, вскочил с лавки, заходил нервно по избе и заприговаривал:
— Это что же теперь будет? Это как же так? Мы этих беляков от этих самых погон до седла шашками разваливали, а теперь... Теперь снова все в погонах?
— Ты успокойся, — тихо и равнодушно сказал дед, сам участник двух революций, — что было, то и будет.
— Они так и министров скоро введут! — рявкнул дядя.
— И министров введут, — успокоительно проговорил дед, — всё введут. Не введут только одного: никогда в России простой человек уже не будет жить так, как жил до революции...
— На тебе, — хлопнул себя дядя по тощим ляжкам, — так за что же мы столько крови пролили?
— А сажать, воровать и расстреливать будут так, как при царе и в голову никому не приходило, — спокойно добавил дед; он вышел из комнаты, пахнув со двора в избу лютыми клубами сибирского морозного воздуха.
5
Сама батарея Раевского еле видна на всей богатырской равнине от Бородина до Утицы.
Я как-то ехал на машине по Рижскому шоссе от Пскова в Изборск. Перед этим я читал о битве между псковичами и немецкими рыцарями в этой местности. Как воспевала эту битву историческая хроника! Как некое событие чуть ли не всемирного масштаба. А сейчас, я убеждался, всего лишь с расстояния километра или полутора различить всё это поле когда-то величественной битвы не было возможности. «Да, если бы вот сейчас, — подумал я тогда, — по всей этой равнине там двигались два те великие войска, мы их не разглядели бы. Просто не смогли бы заметить...» Я думал так, сидя в легковой машине, на довольно гладком шоссе, и испытывал угрызения совести, обвиняя себя в цинизме.
Есть в разговорах, песнях, былинах, балладах, былях и небылях, в исторических и бытовых исследованиях о прошлом своего рода гипноз. Он зачинается уже задолго до свершения событий этих и во многом их предопределяет, во всяком случае предугадывает характер их. А с течением времени гипноз этот всё усиливается, как бы, сгущаясь, концентрируется, становится всё более неуязвимым и властным.
Сама Курганная высота не весьма приметный на просторе всей равнины холм. И всё же эта доминирующая здесь пупышка как бы связывала собою всё пространство от Бородина до Семёновского и образовывала единую стройную позицию. Правда, стройной и единой позиция эта выглядела совместно с правым флангом русских позиций там, у речки Колочи, но там, как известно теперь всякому, сражение вообще не велось. Там оно закончилось ранним утром, когда французы захватили село Бородино, защищаемое непосредственно у моста через Колочу специальной командой матросов. То был гвардейский экипаж из придворной гребной и яхтенной команд в Петербурге. Моряки в своё время были направлены под Вильно для сопроводительных переправных работ. Команда вместе с другими строила здесь оборонительные сооружения. Здесь они должны были следить, чтобы единственная переправа через Колочу, вдоль которой было расположено более половины всей русской армии, не досталась французам. В случае необходимости мост подлежал уничтожению.
С восходом солнца первые залпы прогремели против Багратионовых флешей, спешно возведённых и далеко не укреплённых, как это следовало сделать. Те пушечные выстрелы раздались там, где сейчас мирно бродило стадо животных — бурых и одной чёрно-пёстрой коров — в лучах заходящего солнца.
Отрядом, защищавшим Бородино и состоявшим из двух тысяч солдат при четырнадцати орудиях, командовал полковник Бистром, основу его составлял лейб-гвардии егерский полк. По окончании сражения Бистрому предстояло получить чин генерал-майора, прожить долгую жизнь и умереть в конце тридцатых годов при красоте и стройности телесной, которыми он отличался и здесь в то бородинское утро в своём сорокапятилетнем возрасте. Бородино имело очень важное стратегическое значение, располагаясь на Новой Смоленской дороге и защищая с правого фланга недостроенную, полувооружённую батарею Раевского. В истории лейб-гвардии егерского полка об этом замечательном командире на все времена записано следующее: «...Кто видел Бистрома с храбрым лейб-гвардии егерским полком, оборонявшим мост в Бородинской битве, тот, при желании воспламенить душу и приподнять дух солдат, не будет прибегать к рыцарским временам и не станет искать в седой старине для личной храбрости лучшего примера». При классическом, установившемся в добонапартовской Европе, подходе к оценкам боевой позиции большого сражения село Бородино можно было бы считать неким золотым ключиком ко всему сражению для развала всей русской позиции.
Тогда, в конце жаркого лета 1812 года, здесь и поблизости привольно разместились три дворянские усадьбы, одной из которых владела сестра поэта, будущего героя великой войны и генерала, друга Пушкина — Дениса Давыдова. Здесь временами резвился этот, курносый, чуть веснушчатый отрок, на холмах и заводях Колочи, будущий великий военный бард России и боевой её писатель-теоретик. До самого воцарения большевиков здесь горели лампады в церкви Рождества, построенной в самом начале XVIII века, ещё при Петре Первом. Они созывали на богослужения спокойный мирный люд звоном её колокольни. Кстати, поселяне этих мест славились отменной красотой, добрым здоровьем и бойкой открытостью нрава. Из-под колоколов сей звонницы офицеры русские зорко следили тогда на рассвете за расположением и передвижениями наполеоновских войск.
Захват Бородина поручен был Евгению Богарнэ, вице-королю Италии («вице» — потому что королём Италии он мог считаться только в том случае, если здравствовал император Франции). То был красивый стройный мужчина, отличавшийся живостью ума, рассудительностью и целеустремлённостью во всех своих поступках, сын Жозефины Богарнэ, которую Наполеон унаследовал от своего покровителя. Богарнэ имел высокий лоб, крупный, но гармонично вылепленный нос, большие выразительные глаза. Чувственный, но строгий рот его прикрывали густые, умеренной величины усы, без всяких излишеств. Таков был вице-король Италии, герцог Лейхтенбергский, пасынок Наполеона, которому поручено было императором этим ранним утром со своим четвёртым корпусом начать сражение за село, именем которого будет в веках называться всё великое сражение под Москвой.
Родился Евгений Богарнэ в 1781 году, а умер через сорок три года, до самой кончины своей оставаясь красавцем. Род Богарнэ — один из древнейших во Франции, знаменит уже с XIV века, В Столетнюю войну Жан Богарнэ, боевой и знатный рыцарь, выступал в защиту Жанны д’Арк. Виконт Богарнэ родился на острове Мартиника и офицером женился на знойной красавице креолке Жозефине Таш де ла Лажерн. Красавица и авантюристка Жозефина, одна из умнейших женщин всех времён, стала императрицей Франции и в полном здравии тела и ума была со временем отправлена великим корсиканцем в отставку, под предлогом неспособности родить ему наследника.
Принц Евгений слыл одним из любимцев Наполеона, который проявлял открытое неравнодушие к людям талантливым и деятельным. Жизнь же потомка древнего дворянского рода наполнена самыми невероятными приключениями не менее, чем жизнь его матери.
Всего через два месяца после победы в селе Бородино принц Евгений оказался в удивительных обстоятельствах. Его войска проходили вблизи Звенигорода, старинного русского городка, необычайно живописного и замечательного своим благодатным монастырём, основанным четыре века назад учеником преподобного Сергия Саввой Сторожевским. Полтора столетия назад тому событию, в котором был активнейшим участником принц Евгений, обретены были мощи Саввы Сторожевского и положены в раке, то есть в открытой гробнице монастырского собора. Принц Евгений остановился на ночлег вблизи монастыря. Время было тревожное, отступающие французы бесчинствовали. Впрочем, и с самого начала они вели себя пренебрежительно по отношению ко всему, что отмечено было печатью православия. Достаточно вспомнить, как Даву превратил в конюшню величайшую святыню Древней Руси Успенский собор. На такое не дерзнул бы ни один золотоордынский хан времён Батыя. Татары давали монастырям и священнослужителям охранные грамоты и смертью карали ослушников.