Дело о жнеце
Шрифт:
Аберлейн стукнул дважды по щепкам, что изображали дверь, и они задрожали и открылись. Может, его ждали, или это место впускало всех после темноты.
В конце вонючего прохода свет стал красным из-за бумажных светильников, и Клэр понял, что это было логово продавцов мака.
Длинные силуэты на стенах придавали комнате вид подводного механизма. Коричневый воздух поднимался от алых глаз, цветок Морфея вводил верных в транс. Глаза были всюду, зверь с тысячью глаз.
— Ваши методы необычны, — отметил он, нарушая тишину.
Китаянка в голубом одеянии прошла к ним, шурша тканью, но не громко. Клэр не мог решить, сколько лет было этой сгорбленной женщине, ее редеющие волосы все еще были черными, как и пара оставшихся зубов, а кожа на лице натянулась. Она шла в расшитых тапочках, двигалась среди тех, кто собрался вокруг мака на полу, кланяясь Аберлейну, маня их за собой. Инспектор казался великаном в ее магазине игрушек.
— Любят они кивать, — буркнул Филип Пико за Клэром.
— Ведите себя прилично, юноша, — прошептал Аберлейн.
Конечно, парень оскорбился.
— Я не такой. Не с грязными кит…
— Молчите ради своего здоровья, — прервал его Аберлейн, и Клэр смотрел, как он дал китаянке горсть монет. Он получил взамен ключ и сверток, и она указала им на скрипучую лестницу.
— Но есть же пристанища целее, — Клэр шел напряженно, старался не задевать поверхности.
— Но тут, дорогой сэр, нас точно не подслушают.
«Это опасно?».
— Мы что-то затеваем?
— Продумываем метод, Клэр. Вы катались на драконе?
Филип поймал Клэра за руку.
— Ей это не понравится, сэр.
Клэр ощутил раздражение? Он отогнал это, обошел руку, лежащую на полу.
— Хорошо, что она не рядом. Это место не для леди.
Аберлейн тио кашлянул, но сдержался. Он прошептал старушке на их странном диалекте, и она ушла, ее одежда трепетала. Она широко улыбнулась Клэру черными зубами и ушла в красноватый полумрак внизу.
Тяжелый железный ключ подошел к двери в узком коридор, комната была высокой, но не просторной. Было тихо, Лондиний снаружи звучал будто издалека и не вредил ушам.
Два низких дивана, масляная лампа. Аберлейн зажег ее и приглушил свет, четыре маковые трубки засветились медными проволоками на круглом столике.
Клэр отметил пыль на столике, следы у края трубки, царапины на поверхностях, вмятины на диване, где отдыхающий лежал, смотрел на дверь и курил.
— Вы часто тут бываете, инспектор.
— По необходимости, — Аберлейн указал на другой диван, и Клэр с Филипом переглянулись. Они подвинули диван, и Аберлейн следил за этим с вежливой улыбкой. — Боюсь, тут лишь на двоих.
Филип оскалился.
— Я не такой, как они. Я могу покурить цивилизованно, спасибо, — он громыхнул дверью. — Ее легко выбить.
— Но вы же постоите на страже? — Аберлейн сел на жалкий диван. Другой диван был крепче, но грязнее. — Присядьте, мистер Клэр.
Это не курение табака.
«Немного, — сказал Аберлейн. — Мы тут научиться. Опробовать глубину».
Может, он хотел стать поэтом.
Размытые тени. Глубокий кашель. Что это за запах? Едкий. Пряный. Он уже…
Грязный диван, но удобный. Клэр отклонился, и проблема раскрылась перед ним во всей своей жуткой сложности.
«Некая магия защищает меня от взрывов. От ножей и Времени. Мои способности остались острыми», — но мак влиял на него. Что сделает кока? Он не хотел ощущать вкус, но мог провести эксперимент.
Позже.
От стен отклеивалась бумага, они вдруг показались интересными. Каждая брешь и царапина была поводом для дедукции. Они менялись, история печальной комнатки играла светом и тенью, логикой и значением.
«Разве не чудо!» — ему хотелось смеяться, но он подавил это. Тут не место нелогичному Чувству…
…но мак притуплял Чувства, и он мог спокойно размышлять над ситуацией.
«Людовико».
Горе, конечно, и мир стал туманом алого. Он читал эмоции, когда ударила смерть, он не ощущал этого как юноша, когда его родители умерли. Это онемение было счастьем? Что изменилось?
«Нет, Клэр, ты ощущал это, — он вспомнил ночи работы, изучения. Он подавлял Чувство, отвлекался, а еще был юным, и его способности только расцвели. И боль отступила, потому что он был ментатом, а Чувство было врагом логики. — Но порой на него полагались. Странно».
Аберлейн говорил, но Клэр не мог различить слова в розовом тумане. Это было как дыхание Лондиния, но сладкое. Пряная груша, дым…
«Эмма», — его способности нарисовали ее под его веками. Ее нежное лицо, решительное из-за ее характера или нехватки сна. Ее ладошки, огонь в ее темных глазах. Ее шаги и шорох юбок.
Картинки сменяли друг друга. Эмма в крови в конце опасного дела, решительно сжимающая губы. Она убирала прядь, выбившуюся из сложной прически — не любила быть растрепанной. Она читала утром газеты, делала неплохие выводы, писала своим ясным почерком за столом.
Эмма у его кровати. Она не хотела потерять его.
Горе за Людовико и сладкая боль — это была Эмма Бэннон. И жало окутали красные нити тумана.
Маковый дум ожигал его легкие и плоть, как суп, и он признал волны Чувства. Они растекались по нему, и когда маковый сон закончится, но снова будет целым и логичным.
Он надеялся. Его глаза открылись, и Аберлейн снова заговорил.
Инспектор не расслабился, а склонился. Он все еще говорил, и Клэр пытался поймать слова, но они ускользали. Филип Пико ответил у двери изумленным тоном. Почему она наняла такую стражу для него? Если он теперь был бессмертным? Может, она боялась не за тело Клэра. Может, она боялась за самого Клэра, боялась, что с ним сделает двойной удар горя и нелогичности.