Дело огня
Шрифт:
Инженер молчал. И слушал. Внимание было не так уж сложно изобразить, ему и в самом деле было интересно. Но главное, главное каждое слово занимало место — во времени. Падало как камешек в чашу с водой — может быть, камней окажется достаточно, чтобы вода потекла через край.
Можно поторговаться, можно даже подкинуть ему взгляд… Или вот эту досаду, которую он истолкует по-своему.
— Господин инженер, не нужно, пожалуйста. Я вижу вас. Я вижу вас таким, как вы есть. На всю глубину, до дна. Это приходит со временем вместе со способностью жить на свету, как живут люди. Ато так не может, но он просто слишком молод. И он, в любом случае, вас не поймет. Я здесь единственный, кто вас понял. Я не посмеюсь над вашей детской мечтой о спасении богини — кому как не мне знать, что делает с нами бренность этого мира. Это старый принцип: каждый должен находиться на своем месте — и тогда останется только то страдание, которое приходит от неба, да и ему можно будет противостоять. Но кто знает, где его место?
— Я знаю, где мое, — проговорил инженер. — Против вас.
— Вы ошибаетесь, потому что вы на много сотен лет меня моложе и смотрите вверх от подножия горы, а не вниз со склона. Вы видите, что здесь пострадали неприкасаемые и лесорубы — и ваше сердце переполняется болью и гневом. Если вы захотите стать старше, вы поймете, что большинству людей выбирать между страданием и блаженством просто не дано. Они страдают, потому что так за них решили другие, а эти другие не в силах сделать выбор между большим и меньшим злом. Да и не собираются его делать чаще всего. Лишь бы набить мошну и брюхо, успеть насытиться ничтожными благами этого мира, пока не настал черед отправляться в могилу. Они тоже смотрят вверх с подножия горы. Но, в отличие от вас, не способны взлететь даже мысленно. Им не поможет даже знание, они и его превратят в топливо для своих страстишек, не так ли, госпожа Мияги?
Госпожа Мияги усмехнулась. Ей, дочери лицемерной и практичной эпохи Эдо, этот поток хэйанского красноречия был, кажется, так же противен — но по другим причинам.
— А что же такое вы особенное, господин Уэмура? Вы глядящий вниз со склона горы на нас, муравьев? Вы прожили сотни лет — ну так что же? Где ваши свершения, где выстроенные вами замки, разрушенные города, покоренные народы? На что вы истратили свою мудрость и свои дары, господин бог? На то, чтобы прятаться по темным углам? Искусство, доступное любой крысе.
Чиновник покачал головой. Он больше не гневался — и стал по-настоящему страшен.
— Невозможно заставить людей измениться, пока они не захотят измениться.
Рёма говорил то же самое, почти слово в слово — но почему в устах Рёмы каждое слово звучало иначе? Может быть, потому, что Рёма не смотрел с вершины холма. А может быть, потому что Рёма не знал, как правильно — и знать не хотел.
— Когда люди захотели измениться, — усмехнулась госпожа Мияги, — вас, кажется, полоснули мечом при штурме дворцовых ворот.
Интересно, кто такой шустрый оказался, — удивился Асахина, а госпожа Мияги, словно прочитав его мысли, добавила:
— Вроде бы, кто-то из дружков вашего инспектора…
Эти могли. В свалке, когда мятежники, того и гляди дворец возьмут — да там демона грома зарубили бы и не заметили.
— Он мертв и гниет на севере, — улыбнулся Уэмура. — А я жив. В этом мое преимущество, господин Асахина. Вы не сможете победить. У вас не получилось убить даже Ато, а он младше меня и куда менее совершенен. Взорвете плотину — я выплыву. Изрубите меня в куски и сожжете тело — я восстану из праха. Вы можете, если произойдет даже не чудо, а много чудес подряд, сорвать сегодняшний заговор — но разве это поможет вам завтра? Господин Асахина, мне не хочется вас убивать, потому что я вижу вас. Вас, а не вашу оболочку. Вы хотите правильных вещей. Чтобы мир был устроен, чтобы не торчали гвозди, не стирались края и никого не затягивало в зубчатые передачи. Но людям не под силу переделать себя — и вы решили, что под небом можно жить, но ничего нельзя сделать. И поклонились заморскому богу, в надежде, что хоть за пределами жизни все станет, как надо. Вы зря пошли искать так далеко.
Асахина улыбнулся. Лично он с каждым словом Уэмуры убеждался в обратном: не зря. Нет, не зря.
— Вы думаете, что выигрываете время для инспектора? Нет, для меня, — печально улыбнулся чиновник. — Он думает, что я занят вами и что он может действовать. Он забыл, что стоит на моей земле. Мои младшие чуют живую кровь сквозь дерево, металл и камень. И они знают всех здешних эта. Он не растворится в толпе, как не могли бы и вы. Он не пахнет страхом. А вы… вы — нечто совершенно особенное, господин Асахина.
Маленький чиновник легко, в одно движение скользнул вперед — оказавшись к госпоже Мияги и Ато спиной.
— Возможно, из-за моих слов, сказанных ранее, вы решили, что зачем-то нужны мне. Я невольно ввел вас в заблуждение — в каком-то смысле вы мне и вправду нужны, но вовсе не как инженер и не как бывший хитокири. У меня нет недостатка в умных головах и сильных руках. У меня есть недостаток в людях с правильными устремлениями, и то, что вы до сих пор живы, а я говорю с вами — вовсе не попытка обрести сторонника в вашем лице. Это, если хотите, слабость ценителя перед жемчужиной такой редкой красоты и необычайной формы, что во всей стране не сыскать того, кто мог бы купить ее. Низкий человек, если он глуп, выбросил бы ее; если он умен — преподнес бы в дар князю, чтобы снискать благоволение. Высокий человек предпочел бы ее сберечь, даже в бедности и в опале. Либо уничтожить, возвращая небытию иллюзию, небытием же порожденную. Пожалуй, это было бы даже более высоким деянием. Истинно чистым жертвоприношением, — в глазах Уэмуры появился нехороший блеск, словно кто-то провел по ним рукой изнутри, стирая вековую пыль. — Да, господин инженер! Вы тоже это понимаете, потому и соблазнились учением Креста. Бог, явившийся на землю в образе человека, конечно, должен умереть — ибо красота, внешняя и внутренняя, полного совершенства достигает лишь в смерти.
— Некогда вам казалось отвратительным учение Креста.
— Я все еще нахожу его отвратительным, не беспокойтесь. Соблазн этой красоты — опасный соблазн, и я совершенно справедливо боялся, что японцы в него впадут. Но… я получше узнал ваших европейских учителей — и успокоился. Вы знаете, почему? — маленький чиновник засмеялся. — Конечно, знаете, вы же бывали в Европе. Как были глупы Токугава! Христиан не нужно было пытать и казнить. Христианам нужно было подарить побольше игрушек… Жаль, что опыт приходит так поздно, господин инженер. Но лучше позже, чем никогда.
Решено, вы умрете сегодня. Если все пойдет хорошо — умрете так, как умер ваш бог. Ваша красота достойна такой чести.
Инженер закрыл глаза, чтобы Уэмура, который склонился уже почти к самому его лицу, не увидел в зрачках отражение госпожи Мияги.
Она выхватила меч и ударила — очень хорошо для женщины, очень быстро — быстрей, чем ножны с шелковым платком упали на пол.
Но не быстрей, чем двигался господин Уэмура.
Меч улетел на дальнюю сторону комнаты, а женщина — в руки инженера, который едва успел подняться и смягчить удар. А думал, что не успеет.
Асахина предпочел бы, чтоб вышло наоборот: меч сюда, а женщина в другой угол. Но как видно, права святая Тереза: Бог не балует избранные души. Тяжелая, гнетущая прозрачная пелена вновь окутала комнату.
Ато застыл у стены, неподвижно, как муха в смоле.
— Харада, — сказал Уэмура, — поди прочь и принеси мне голову Сайто.
Если бы это была повесть или сказка, или… то сейчас стены конторы услышали бы слова, которых не слышали за все время своего существования. И покраснели бы — если бы понимали иёский диалект.