Дело петрушечника

Персиков Георгий

— Черт с вами, — буркнул полицмейстер, — рассказывайте все как есть. В платье, не в платье. Потом вам все равно придется не раз пересказывать эту историю нашим сыщикам. Пристав! — Цеховский дождался, пока в дверях появится физиономия пристава, и раздраженно приказал ему немедленно привести сюда писаря. Как только дверь закрылась, он обратил тяжелый взгляд на гостя: — Мы слушаем вас.

Через минуту, когда бледный и суетливый от начальственного нагоняя писарь занял свое место за столом и взял на изготовку перо, Кобылко опустился в кресло, закурил предложенную Барабановым папиросу, театральным жестом закинул ногу на ногу и начал рассказывать, глядя куда-то в потолок:

— Я родился на свет в семье бедного дворянина, коллежского секретаря Ивана Кобылко. Мой отец, участвуя еще в крымской кампании, был тяжело ранен. Ранение искалечило его и с возрастом все больше давало о себе знать. Он с трудом передвигался, а постоянное лечение, необходимое ему, стоило больших средств, пожалованная Государем пенсия не могла покрыть этих расходов, а доктор требовал все больше и больше. Всю тяжесть ухода за ним взяла на себя моя мать. Не щадя себя в этих заботах, она быстро подорвала здоровье и силы, рано превратившись в старуху. Я — поздний ребенок, поэтому помню своих родителей только такими — несчастными сгорбленными стариками с отчаяньем во взглядах. Мать вскоре умерла, не выдержав нагрузки, вслед за ней — и отец, оставив мне в наследство лишь долги. Все друзья и родные давно уже отвернулись от калеки — героя войны, презирали его за бедность и давно уже считали лишь обузой. Мне нечего было рассчитывать на их помощь. Так я двенадцатилетним мальчиком был направлен на пресловутый сиротский суд. О, я помню этот день как сейчас! — Кобылко сжал тонкие бледные руки в кулаки, раздавив потухшую папиросу. — Каждое лицо, каждого негодяя из попечительской комиссии, этих «почтенных граждан города», а на деле лицемеров и ханжей. Им было наплевать на трагедию ребенка, они просто разыгрывали свой мерзкий спектакль. А потом появился он, — лицо рассказчика

словно свело судорогой при этом воспоминании, — этот Ян Жумайло, будь он трижды проклят! Я сразу возненавидел его гадкое лицо! Он сюсюкал со мной, словно со слабоумным, и все рассказывал про свой домашний театр, как хорошо мне там будет с другими его приемными детьми. Я сразу понял, что он помешанный негодяй, и умолял комиссию не отдавать меня ему, я был готов на что угодно — пойти в приют, пойти служить юнгой на флот, уйти в бродяги, но они только смеялись надо мной и говорили, что я не понимаю своего счастья… Только потом от других детей я узнал, что Жумайло просто подкупил взяткой этих жадных негодяев, да потом еще и накрыл им стол, чтобы отпраздновать свою подлую сделку, по которой меня просто продали, как невольника на рынке. Хотя чему я удивляюсь, мы, дворяне, ведь и сами не так давно торговали людьми, как скотом… Когда меня привезли в особняк Жумайло, он первое время пытался подкупить меня лаской, хотел, чтобы я подружился с другими детьми, но я не верил ему и вел себя как запуганный зверек. Его театр, на котором он был помешан, раздражал и пугал меня, я не хотел в нем участвовать ни под каким предлогом, и это вызывало у Жумайло ужасную досаду, ведь ради этого он и выкупил меня у попечительской комиссии. Дело в том, что его театр состоял не только из кукол — смазливых деревянных ангелочков, которых он специально, за большие деньги ездил покупать в один игрушечный магазин, расположенный в Польше, с этим еще можно было смириться. Но это было так, для ширмы, настоящий его театр, театр тайны, состоял из живых актеров, то есть из его приемных детей. А он был нашим режиссером. Мы были для него самыми занимательными куклами из плоти и крови, и он играл нами. Мне в этом театре досталась самая гадкая роль. Дело в том, что в детстве я был весьма красив особой, не мужской, развратной красотой, проще говоря — я был смазлив. Это меня погубило. Жумайло заприметил меня для своей любимой роли, я играл Дуняшку, — Кобылко нервно усмехнулся, оглядывая напряженные лица слушателей, — он требовал, чтобы я носил женское платье и вообще вел себя как девочка, чтобы лучше «вживаться в роль», по его словам. Когда я, естественно, взбунтовал, он предпринял другие меры, чтобы пробудить мой актерский талант. Он запирал меня в темную кладовку, лишенную окон, без еды и воды. Не в силах больше выносить пытку, я в конце концов смирился со своей гадкой ролью. Но негодяю было мало этого, он немедленно начал упрекать меня, что я играю без души, недостаточно кокетничаю, как следовало из его ужасной пьесы, в соответствии с которой Дуняшка должна то обнажать ножку из-под подола юбки, то крутить задом, то… Ох! Стыдно, стыдно даже говорить об этом, стыдно вспоминать! Страшно вспоминать, как я противился этой игре и как Жумайло сладострастно приговаривал, наблюдая за мной. Давал свои «режиссерские» советы. Чтобы мастерски сыграть персонажа, нужно целиком перевоплотиться в него! Вот что он говорил! Всех нас — маленьких актеров этого ужасного театра — постоянно преследовали голод и усталость, тяжелые, неудобные, пропитанные потом костюмы, которые мы не снимали целый день, причиняли постоянные страдания. Но мне доставалось больше всего, я вынужден был носить чулки, корсет, в котором я едва мог дышать, и женские туфли на каблуке. С утра до вечера нас ждали изнурительные репетиции, во время которых Жумайло не стеснялся использовать свой цирковой хлыст, если кто-то из маленьких актеров позволял себе быть нерадивым или жаловаться. А вечером снова были читки пьес и ежедневный ритуал — поцелуй ручки своего «благодетеля», обязательный перед сном. Жумайло просто обожал, когда мы становились на колени и по очереди лобызали его руку, которой он лупил нас весь день. От такой жизни я совершенно обезумел, я был сломлен. От отчаянья пытался играть блудливую Дуняшку действительно хорошо, но у меня ничего не выходило. Ведь у меня после жизни с отцом-инвалидом, а потом заточения в особняке не было совершенно никакого жизненного опыта, я и женщин-то в своей жизни толком не видел, кроме старухи-матери. Мои неудачные попытки вызывали у Жумайло бешеную ярость. «Ты играешь как полено! — орал он. — У мебели больше чуткости, чем у тебя!» Но даже крики и плеть не могли сделать мои танцы смешными или порочными в зависимости от того, чего требовали пьеса и наш жестокий режиссер. Тогда мне пришлось познакомиться с настоящими наказаниями за свою нерадивость, остальные дети не сталкивались с таким, а если и сталкивались, то, видимо, предпочитали молчать. Жумайло, пыхтя и сыпля оскорблениями, отволок меня в погреб, вырытый в тайном флигеле особняка. «Кукольный домик», так он его называл. Это была пыточная камера, отдаленно напоминавшая короб, в котором он держал своих драгоценных деревянных кукол, увеличенных до пугающих размеров. И на сей раз куклами были мы. Я был особенной куклой, которую наш хозяин выделял из всех, потому что только у меня была женская роль в спектакле. Немудрено — ведь я был самым смазливым из всех приемных детей тирана. Потом уже появился этот грек, Каргалаки, кажется. Но это было намного позже. Когда после многочасовой пытки я возвращался к другим детям, они в страхе отводили глаза, да и я не горел желанием рассказывать о том, что со мной происходило. А происходило вот что. Я часами висел на цепях, как марионетка на веревочках, в моем женском платье, а Жумайло приходил ко мне и… и как мог делал меня порочным…

Яков внезапно замолчал. Лицо его подергивалось, словно он был не в состоянии с ним совладать, но наконец он поднял голову. На лице сияло совершенно безумное выражение — жуткая плотоядная улыбка дьяволицы. Писарь замер, словно увидав змею, и большая капля чернил упала с его пера, оставив громадную кляксу. Цеховский нервно закусил ус, Нестор и Муромцев обменялись тяжелыми взглядами. В кабинете повисла тишина, от которой холодело сердце. Во всем этом таилась нечеловеческая, ненормальная греховность. Наконец рассказчик облизнул алые губы и, удовлетворившись всеобщим ужасом, спросил, не рассчитывая на ответ:

— И у него получилось сделать меня порочным, не правда ли, господа?

— И что же было потом? — после долгой страшной паузы спросил Муромцев. Его голос показался ему самому чужим.

— Потом? Потом я привык. Привык к этому существованию. Но Жумайло уже хотелось новых кукол, я ему надоел, да и сам он стремительно старел, и его пыл начал угасать. У него появился новый любимчик, этот Иоаннис Каргалаки. А мне он теперь говорил, что я начал переигрывать и превратился из кокетливой Дуняшки в обычную шлюху, которой не место в его театре. Когда мне исполнилось восемнадцать, он собрал мне котомку, выдал червонец деньгами и выставил прочь из дому. Вот и все, что я получил. Уже потом я узнал, что Государство и меценаты выплачивали на наше содержание немалые суммы, которые оседали в карманах Жумайло. Я вышел в большой мир, ничего не зная и ничего не умея. На тяжелые работы, где платили хорошие деньги, меня не брали — уж слишком хилым я был. В официанты или половые путь тоже был заказан — там, увидав мою внешность и повадки, меня сразу называли… Как бы сказать приличным господам… Есть такое непечатное слово, обозначающее падшую женщину. В кабак меня взяли только на работу полотера. А потом… — Кобылко снова продемонстрировал свою грязную улыбку. — Потом меня заметил один господинчик. Он аж трясся, когда со мной разговаривал. Пригласил меня в ресторан, предложил дружбу и помощь. Я сперва не понял, о чем идет речь. Решил даже поначалу, что он тоже режиссер, по типу Жумайло. Представьте, насколько я был наивен после жизни в заточении! Но это оказался всего-навсего старый похотливый мужеложец, вот что открылось мне вскоре. Но в чем-то он не солгал, мы действительно «дружили» с ним. Главным образом в съемных номерах. Он платил мне хотя и скудно, но все же куда больше, чем в кабаке. А потом… Однажды он пришел со своим начальником, перед которым, видимо, хотел выслужится, показав свой секрет. Тот, проведя со мной целую ночь, просто обезумел. Его сводили с ума мои танцы, мое тело. Он покупал мне дорогие подарки, снял мне отдельный номер. Потом я ушел от него. Оказалось, что бывают начальники и побольше, более, скажем… деловые. Для которых звон золота был не менее важен, чем плотские радости. Они и предложили мне выйти в свободное плавание, разумеется, под их протекцией и так, чтобы я всегда отдавал им приоритет. Естественно, я согласился. Тогда я стала… — Яков тонко хохотнул от своей оплошности и поправился с хищной улыбкой: — Стал. Стал жить в роскошных номерах у Ляшских ворот, приглашать в гости самых именитых людей нашего города, про которых никто и подумать бы не смел, что они… А по вечерам я выступал в закрытых заведениях. Господин Муромцев имел возможность оценить уровень моего таланта. — Он бросил ехидный взгляд на сыщика, который призвал все самообладание, чтобы согнать красноту с ушей. — Не правда ли, Роман Мирославович, мои труды в домашнем театре негодяя Жумайло не прошли даром, все-таки у меня оказался определенный талант? Ладно, не буду вас смущать. Немалую часть гонораров мне приходилось отдавать своим работодателям, равно как и тело, несколько раз в месяц. Но оставшегося мне хватало с лихвой, и я не был внакладе. Меня все устраивало. До поры. До поры до времени, когда я по воле случая оказался на ярмарке. Там я увидел нечто, что всколыхнуло забытые воспоминания. Это было выступление кукольного театра, во время которого Петрушка мутузил своих недругов и веселил охочую толпу. В этой толпе мое внимание привлек мальчик лет восьми. Все выступление он простоял с разинутым ртом, а после умолял родителей — добропорядочных толстых мещан — купить ему такого же Петрушку у кукольника. Родители поддались его навязчивым уговорам, и ребенок ушел с ярмарки довольный, самозабвенно играя с носатым деревянным уродцем. Мое сердце дрогнуло. Вот каким я мог бы стать. Невинным прекрасным ангелочком — таким, как он, обласканным любящими родителями, чистым и светлым. Но вместо этого я стал Петрушкой. Стал потешным порочным уродцем, который кривляется для развлечения других. У меня не было собственной жизни, я играл в чужом, гадком и развратном спектакле. И я знал, почему так произошло и кто виноват в этом, кто толкнул меня в эту бездну, кто обрек меня на эту боль и муки. Я помнил их сальные, пьяные физиономии, которые с лицемерными улыбками глумились надо мной, толкая меня в ад. Это они сделали меня демоном в этом аду. И я знал, что делать. Чему посвятить мою пропащую жизнь. Я решил, что каждый из них должен побывать в аду, в котором я очутился, заглянуть туда хотя бы одним глазком. Каждый. Ни одного нельзя было отпустить без наказания. Пусть они узнают, что кукла, внезапно получившая свободу, способна мстить. А для мести у меня были все возможности. Деньги и связи колоссальные. Богатейшие и влиятельнейшие господа бывали в моей постели. При желании я мог бы погубить любого в этой губернии, и комар бы носа не подточил. Самым сложным оказалось составить список. Я решил ограничиться десятком человек — это были те люди, преступление которых я не мог забыть, их лица являлись мне перед сном.

— Что?! — не выдержал полицмейстер, который все это время сидел с потерянным выражением лица, думая, как теперь удержаться в своем кресле, когда дело дойдет до суда и будут названы громкие имена, когда скандал начнет подниматься в его городе мутной волной, пока непременно не дойдет до самого Государя и фамилия Цеховский будет звучать в связи с темами весьма неприятными, темами, которые будет очень непросто замести под ковер. — Десять?!

Полицмейстер в отчаянии закрутил ус до такой степени, что едва не выдрал его с корнем. Яков, глядя на него, улыбнулся по-новому. В этой улыбке сквозила уже не развратная похоть, а настоящая кровожадность, нашедшая удовлетворение. Демон блуда стал демоном гнева и мести.

— Да. В моем списке их было десять, и каждый заслужил мучения и гибель. Это число само выбрало меня, не я его выбрал. Я решил начать с тех, кто не был виновен в моем падении непосредственно. Это были негодяи, погубившие моего несчастного доброго отца, погубившие своей черствостью и равнодушием. Десять — красивое число, я был тогда совсем молод и падок до красивых жестов. Я еще не до конца понимал, почему я выбрал именно их, просто пылал жаждой эффектного отмщения. Первый из списка сам к тому времени был нищим инвалидом, но меня это не остановило. Он был сослуживцем отца, отказавшим ему в помощи, он был тем, кто запустил цепочку, приведшую меня туда, где я находился. Так вот. Я нашел этого старика-инвалида в приютном доме и, пробравшись под видом посетителя, задушил его подушкой. Никто из служителей приютного дома не задавал мне вопросов, когда обнаружилось, что старик внезапно умер. Мне показалось, что они даже были рады, что я избавил их от старого брюзги. В итоге он получил в ответ ту же черствость и наплевательство, которое проявил к моему отцу. Вторым был старый доктор, который отказался лечить отца и в разговорах прямо утверждал, что надежды нет и батюшке лучше умереть. Я столкнул врача с лестницы, и паршивый эскулап сломал себе шею. Никто не горевал о нем, и все списали на несчастный случай. Но потом я задумался — разве такой должна быть моя месть? Что за удовольствие мстить тайно? Нет, все должны слышать мой крик боли, весь мир должен знать, что негодяи погибли не случайно. Моя месть должна была быть спектаклем, танцем, трагедией с экспрессивной кульминацией и жутким финалом, как и вся моя жизнь. Зрителями должны были стать все граждане, которые с ужасом и замиранием сердца следили бы за моим представлением и извлекали из него уроки, каждый свои, в соответствии со своими грехами. А прочими актерами должны были стать… вы! — Кобылко обвел торжествующим взглядом сконфуженных сыщиков. — И надо отдать вам должное, мои подопечные актеры, сотрудники полиции, сыграли свою роль безупречно, как простаки, которых вытаскивают из зала в модных авангардных театрах лишь для того, чтобы они думали, что импровизируют, а на самом деле действовали бы в точном соответствии с пьесой. Моей пьесой. И следующим актом должно было стать посещение главного кукловода. Признаюсь, я испытывал странные чувства, когда вернулся с визитом в особняк старика Жумайло. Дом я нашел в полном запустении. Мой бывший мучитель явно бедствовал, брошенный своими приемными детьми, разоренный, опустившийся и полубезумный. Он бормотал как дурачок, не помня себя от радости, когда увидел, что его любимый воспитанник решил проведать его. Идиот принял все за чистую монету. Конечно, я мог просто зарубить его топором. Но что бы я выиграл от этого? Убийство списали бы на нападение грабителей или на несчастный случай. Нет. Я решил вспомнить многоумные режиссерские советы самого Жумайло и получше войти в роль. Я сделал вид, что в припадке ностальгии решил навестить своего бывшего учителя. Похотливый старик немедля решил, что я истосковался по его ласкам. Я убедил его, что благодаря его науке я стал настоящим актером и вышел на большую сцену. Что же, отчасти это действительно было правдой. Я сказал, что нуждаюсь в его уроках, что преклоняюсь перед его режиссерским талантом. Роняя слюну от возбуждения, он притащил своих старых кукол и наши детские театральные костюмы и разложил их по углам комнаты, раньше служившей нам для репетиций. Я снова надел свой костюм Дуняшки, платье оказалось мне впору — я почти не вырос с тех пор, как надевал его последний раз. Мы танцевали. Я танцевал со своим мучителем в комнате, пропахшей плесенью, и вскоре почувствовал, как его скрюченные пальцы начали гладить меня, а после потянулись к лицу. Испытал ли я тогда страх? Отвращение? Молил ли я, чтобы все это поскорее закончилось? Нет. Это все осталось в прошлом. Я испытывал страсть. Предчувствие. Я хотел этого. «Целуй ручку», — прошипел старый сатир, и его палец проник мне в рот, так он любил завершать наш ежедневный ритуал, когда я еще был ребенком. Ярость вспыхнула во мне, и я, сдавив горло Жумайло, принялся грызть его палец, пока не откусил его… Признаюсь вам, господа, — Яков грязно осклабился, глядя на побледневшего писца, который замер с пером в руке, — в эту секунду я испытал весьма яркий экстаз, вы понимаете, о чем я. Такой яркий, какого у меня давненько не случалось. После этого я долго и самозабвенно бил старика затылком об пол, хотя он уже давно перестал кричать и дергаться. Я оглядел комнату и понял, что у этой сцены незавершенный, нелогичный вид. Тогда я, по-прежнему держа отгрызенный палец во рту, уложил старика на стол и пристроил ему на грудь Петрушку, чтобы было понятно: это кукла отомстила своему обидчику. Я хотел было выбросить палец, но потом передумал и решил взять его с собой — не ожидал, что от него я испытаю такой эротический восторг. Я даже собирался потом, — снова последовал грязный оскал, обращенный к пораженным слушателям, — использовать его для удовлетворения своих фантазий. Но необходимо было оставить какую-то подсказку для уважаемых актеров-сыщиков, какой-то намек на содеянное. Нужно было как-то закрепить этот красивый символ — рука творила грех, и я отсек ее, искалечил. Греховная рука, греховные уста… Внезапно меня осенило. Я оторвал крохотную ручку от куклы и оглядел ее. Отдельных пальцев на кукольной ладошке не было, поэтому я всунул всю ручку в рот Жумайло. Получилось красиво и с большим значением, мне понравилась эта концепция. Я собрал кукол и запихал их в свой саквояж. Десять ручек — десять трупов, мой список был давно готов. Единственное, что вызывало досаду, так это то, что двое из списка были уже мертвы. Но я нашел способ. Те, кто своим равнодушием отправил моего отца на тот свет — отставной солдат Вертихвист и доктор Чулин, тоже получили ручки, я просто воткнул их в землю на могилах. Почему-то я был абсолютно уверен, что господа сыщики их непременно обнаружат. Жаль, но вы до этого не доросли как зрители. Ну да ладно, мне нужно было двигаться дальше по списку. С Жумайло я уже разобрался, оставались те, кто продал меня ему в рабство на сиротском суде. Я мог пересчитать их, простите за каламбур, буквально по пальцам. Валентин Ничипоренко — секретарь, Евдоким Пилипей — судебный врач, Роман Никольский — полицейский художник…

— Но почему художник?! Мне это не давало покоя. — Муромцев яростно тер висок, который с самого начала ужасного рассказа наливался тяжелой болью. — Зачем вы убили художника? Ведь он даже не принимал участия в голосовании. Он не повлиял на решение о вашем усыновлении, просто сделал несколько набросков!

— Вот именно! — неожиданно взвился Яков. — Никак не повлиял! Даже не пытался! Хотя он был завсегдатаем этих заседаний и ему было прекрасно известно, что Жумайло за взятку берет себе под опеку исключительно смазливых мальчиков! Он был виновен! Ладно. Вы меня сбили. Кто там был дальше? Евген Радевич — учитель, член совета, Егор Нечитайло — купец, член совета, Харитон Цибуля — мастеровой, член совета, Ираклий Пахаклавин — мещанин, член совета. Вроде никого не забыл?

Муромцев напряженно думал. Новые обстоятельства выстраивали все события в правильном порядке, теперь они следовали логике. Логике безумца. Их действительно было ровно десять, как и предполагали. Только вот следили не за теми, этот совет по усыновлению Каргалаки сбил с толку. Люди, к которым была приставлена слежка, оказались ни при чем. Вернее, и они были виновны в судебном подлоге и получении взятки, просто им очень повезло. От раздумий его отвлекли слова Кобылко, который продолжал импульсивно выступать перед сыщиками:

— Вы, наверное, не поверите, но я убивал со спины только первых. А потом понял, как легко они поддаются моим чарам, и осмелел. Я очаровывал их, приглашал танцевать со мной, и они соглашались, с некоторыми даже целовался. Были, конечно, такие, которые отталкивали меня, но были и те, кто сам проявлял излишнюю настойчивость. В любом случае — финал для всех был один. В двух случаях пришлось откусывать пальцы уже мертвым, сапожнику и врачу. И в этом, знаете ли, был особый привкус, простите снова за неуместные каламбуры. Но кроме этих двоих, все остальные были вовсе не против, когда я становился на колени и целовал им руки, пока не добирался до пальца.

Барабанов хлопнул себя по лбу.

— Так вот что означало странное поведение Лилии, когда она находилась в трансе!

Муромцев встретился с ним глазами и согласно покачал головой. Да, теперь стало совершенно понятно, почему Ансельм кружилась в танце с невидимым партнером, почему она кусала нечто, стоя на коленях. Однако… Убийца, который становится на колени перед жертвой. Видимо, это была отсылка к детским унижениям, когда Жумайло заставлял его и других мальчиков целовать ему руки перед сном.