Дело победившей обезьяны
Шрифт:
Однако обычай есть обычай. Опять же, Литва недалече – а мало ль что литвинам в головы взбредет… Передав на границе посольство хана встречавшим его ордынцам, козаки повернули обратно: за две седмицы привольная равнина, изобиловавшая студеными чистыми ключами, до того расположила к себе их сердца, да и выстроенный лагерь за эти дни стал настолько родным, что большая часть воинства – и в том числе неженатый еще Епифаний Крюк – порешила заложить у Москвы новый козачий стан и поселиться там навечно, тем более что и князь Владимир, с проницательностью истинного правителя, коему Небо не зря вручило властный мандат, обронил однажды вечером: “А коли кто из вас похотит домы себе на сем месте поставить, так
Похотели.
Поставили дома, распахали землю, посадили сады.
И зажили спокойной, размеренной жизнью, временами прерываемой на государеву службу.
А место то получило имя – Тохтамышев стан.
С тех пор минули века и Мосыкэ разрослась, сменяя окрестные леса и пашни твердью улиц и площадей; и Тохтамышев стаи незаметно приблизился к городу – или, вернее, город мягко наполз на стан, втянул его в себя, поглотил, не разрушая и не уродуя, и сделал своей неотъемлемой частью. Рядом встали разные-прочие городские районы, ближайший к стану – Ярилово. Но если там, в Ярилово, к небу тянулись однотипные коробки новых многоэтажных зданий – Ярилово застраивалось сравнительно недавно и по единому плану, плотными квадратными кварталами, каковые рассекались улицами и проспектами, идущими строго с севера на юг и с востока на запад, как, скажем, в Ханбалыке, – то Тохтамышев стан был ближе к земле и к исстари населяющему ее народу: двух – и трехэтажные аккуратные домики, которые местные козаки называли мазанками, соседствовали с садами и огородами, где тохтамышевцы самозабвенно трудились в погожие дни, выращивая главным образом многообразные цветы и фрукты; вечерами же большей частью сообразно увеселялись вместе. А конторам частного предпринимательства и деловой суете большого города места в стане не было.
Впервые приехав сюда, Баг был очарован той простой, размеренной и разумной жизнью, которую, словно бы не замечая большой Мосыкэ, вели местные жители, все, как один, именовавшие родной город по старинке Москвою; Баг даже представил на мгновение, как было бы неплохо купить в Тохтамышевом стане небольшой домик и, выйдя на заслуженный отдых, сидеть в своем саду, обустроенном так, как душа просит, под грушевым деревом, смотреть в бездонное небо, – а вокруг цветут и цветут бесконечные яблони да наливается сластью крыжовник… Теперь же, вспоминая сию пригрезившуюся ему идиллию, Баг с удивлением понял, что в чаемой картине жизни на покое под яблонями, кроме него самого, почему-то никого не было видно – ни жены, ни детей… Один, совсем один.
Стася протянула руку и тоже погладила блестящую крышку сундука – осторожно, с благоговением. Подняла глаза на супругу Крюка-старшего. Та радушно улыбалась.
– Позвольте вас познакомить, преждерожденная Матвея Онисимовна, – кашлянул Баг, – Это – Анастасия Гуан, моя невеста.
Стася легко вздрогнула и обернулась к нему. Порозовела.
“Невеста?” – спрашивали ее огромные глаза.
Баг утвердительно опустил веки.
Похоже, что так. Или нет?
– Вот же ж как! – всплеснула руками Матвея Онисимовна. – Леопольд, Леопольд, иди зараз сюда!
Высокий, сухой и жилистый Леопольд Степанович Крюк возник на пороге гостиной, степенно шагнул в коридор и, блестя голенищами начищенных сапог, направился к гостям.
– Очень рад. – Голос старого козака был все еще глубок и басовит, хотя где-то на самом дне и слышалось уже легкое дребезжание возраста; прямой как палка Крюк-старший механическим, отработанным за многие годы жестом оправил огромные, совершенно седые усы и сдержанно, с достоинством поклонился. – Милости просим до хаты, то нам любо. Драгоценноприбывавшая преждерожденная Гуан. Драгоценноприбывший преждерожденныи ланчжун Лобо. – Кивнул. И простер руку в сторону гостиной-горницы.
Сдержанность
“Кажется, не вовремя мы… Но зачем же тогда звала нас Матвея?..” – промелькнуло, исчезая.
– Рада познакомиться… – прошелестела тоже ощутившая некую неловкость Стася и быстро, вопросительно глянула на Бага.
Лицо Бага хранило привычную непроницаемую маску, хотя в доме Крюков что-то было не так: позвонив на удачу ему на трубку, Матвея Онисимовна очень обрадовалась известию, что он нынче как раз в Мосыкэ, и попросила, коли выдастся свободное время, заехать для важного разговора. Очень-очень важного. Максим Крюк пропал уж давно, и хотя ни одно родительское сердце не может до конца смириться с потерей, даже и временной, ребенка, будь тому хоть за двадцать лет, хоть за сорок, – Багу показалось, что дело не только в этом.
В просторной и светлой гостиной (три широких, с резными рамами окна, стекла коих легкими узорами украсил по углам морозец, выходили в сад, где торчали зимние голые деревья) царил накрытый стол. Было очень тепло, если не сказать – жарко, от большой изразцовой печи. Фамильная шашка Крюков в богатых вызолоченных ножнах и с внушительными шелковыми кистями красовалась на стенном ковре.
К приходу гостей готовились: посреди стола, в окружении простых и полезных для желудка закусок громоздились высокой горкой блины, на одном углу сверкал пыхтящий электросамовар; ровными рядами выстроились тарелки, вилки, ложки, палочки – все, что душеньке угодно; на другом углу примостилась длинная бутылка “Козацкой особливо ядреной” – бутылка была выполнена в виде стоящего навытяжку козака, из фуражки коего вынималась стеклянная, плотно пригнанная пробка. И никаких сластей.
“Так вот отчего хозяин медлил выйти к гостям!” – внутренне улыбнулся Баг, делая следом за Стасей шаг в горницу: пока та любовалась деревянным свидетелем Тохтамыша, Крюк-старший, заметивший ее черно-белый халат, успел убрать со стола все то, что так или иначе не соответствовало трауру, легко превратив угощение в обычную трапезу.
Леопольд Степанович простучал каблуками по навощенному паркету к столу и отодвинул стул; приглашающе взмахнул рукой Стасе; та, вполголоса пробормотав “спасибо”, скользнула на предложенное место, улыбнулась и взялась за лежавшую справа на отдельном блюдце подогретую влажную салфетку.
– А вот сейчас чайку горяченького… – засуетилась у самовара Матвея Онисимовна. Кипяток, дав пар, поспешил в чашки. – Небось замерзли?
Крюк-старший между тем неторопливо перекрестился на висящую в красном углу горницы икону и протянул руку к бутылке “Козацкой особливо ядреной”. Ногтем поддел пробку, глянул коротко на Бага из-под седых бровей и, получив в ответ утвердительный взгляд, наполнил две чарки – свою и Багову.
Стася, благодарно приняв из рук Матвеи Онисимовны чашку, поднесла ее к губам.
– Со свиданьицем. – Леопольд Степанович поднял свою чарку. – Завсегда приятно видеть друзей нашего хлопчика. – Гулко чокнувшись с Багом, поспешившим поднять свою чарку навстречу, оправил усы и, пробормотав вполголоса “Будьмо!”, опрокинул “козацкую” в рот. С чувством глубокого удовлетворения крякнул, вытер усы и подцепил вилкой тонкий пластик розоватого сала. – Угощайтесь, стало быть, без стеснения. Сальце домашнее. Прошу, прошу!
Баг загрузил на тарелку блин и, положив на него тушеных баклажанов с кабачками, принялся сворачивать блин в трубочку. “Козацкая особливо ядреная” приятно, почти как эрготоу, согрела пищевод и легко, радостно проникла в желудок.