Дело победившей обезьяны
Шрифт:
Баг немедля последовал его примеру: тост был непременный, важный тост. Еще Конфуций в двадцать второй главе “Бесед и суждений” наставлял: “Сыновняя почтительность лежит в основе почитания предков. Почитание предков лежит в основе уважения. Умеющий почитать своих умеет уважать чужих. Умеющий уважать тех, кто близко, умеет терпимо относиться к тем, кто далеко”. Поколение поколением держится и укрепляется, и память о единокровниках, ушедших в мир иной, – память обязательная, самая, быть может, главная. Тем более когда за столом сидит человек, носящий траур. Стало быть, и за неведомого ему
– Ну а все же? – вновь спросил Баг, когда они вновь уселись, и Леопольд Степанович припал к сигарке, – Отчего вы, достоуважаемая Матвея Онисимовна, так эти газетные измышления близко к сердцу принимаете? – Стася глянула на него с осуждением, но Баг чувствовал, что, настаивая на ответе, поступает вовсе не бестактно, а, напротив, правильно, – приближает тот самый “важный-важный” разговор, о котором просила престарелая матушка есаула Крюка и который никто из его родителей так и не решался начать.
Матвея Онисимовна вопросительно, с легкой опаской взглянула на мужа.
– Да бабьи сказки! – буркнул Леопольд Степанович, упершись взглядом в тарелку с салатом из свежих помидоров и огурцов со сметаною. И Багу подумалось, что, верно, перед их приходом именно о том, заводить “важный” разговор или нет, спорили старики; оттого и был Леопольд Степанович так расстроен, что не сумел убедить супругу хранить молчание.
Крюк-старший глянул на жену и мотнул головой: давай, чего уж там…
– Так ведь, драгоценноуважаемый ланчжун Лобо… – начала было она неуверенно и замолчала.
– Так что же, достоуважаемая Матвея Онисимовна?
– Так ведь он, Максимушка-то наш, третьего дня к нашему дому приходил! – выпалила она.
– То есть? Как это было?
– А вот так! Я стряпала маленько, глядь в окошко – он стоит! Стоит на той стороне улицы и на хату смотрит. Я попервости-то аж сомлела вся – да неужто, думаю, нашелся, фортку-то распахнула, кричу: Максимушка! Максимушка! А тут и Леопольд прибежал: что такое? что? А я ему: да Максимушка вернулся! Он на улицу бегом-бегом – а там уже и нету никого.
– Показалось тебе, мать, – сокрушенно покачал головой Крюк-старший. – Почудилось. Думаешь о нем денно-нощно, вот и привиделось, что пришел.
– Дак а как не думать? Как не думать? – всплеснула руками Матвея Онисимовна. – Сынок же он нам, старшенький, любимый!.. – Стася незаметно придвинула свой стул ближе к Матвее Онисимовне и взяла ее за руку. – А только не привиделось мне, – убежденно сказала матушка Крюка. – Не привиделось. Стоял такой неприкаянный, что твой памятник застыл… Усы уж в таком-то беспорядке – а он же аккуратный всегда был, мой мальчик, меня и то сомнение взяло: а ну и вправду не он? А потом пригляделась – да он, точно. Максимушка. И следы на снегу – его!
– Ну, мать, ты и следопытка…
– Материно сердце, – в голосе Матвеи Онисимовны опять заплескались близкие слезы, – и по следу кровиночку признает… А осенью-то? – вдруг вскинулась она, словно бы осененная новою мыслью. – Осенью-то, старый?
– Чего? Когда?
– Да на Воздвиженье! Аккурат
– Хлопцы соседские баловали, – недовольно разъяснил Крюк. – Недоспасовы чи Лихоштерны. Хотел я с родителями с ихними поговорить, чтоб от курева мальчишек отвадили, пацаны ж еще, да позабыл в хлопотах…
– Прям! – сердито сказала Матвея Онисимовна. – Так тебе Лихоштерны за нашей клуней и разлягутся! Будто своей у них нету!
“Эге… – ошарашенно подумал Баг, – Это что же получается? Максим – здесь?!”
Старый Крюк засопел и оценивающе глянул на бутыль “особливо ядреной”: не пора ль, мол. Вышло, похоже, так, что еще не пора: седой козак отвел взгляд.
– Вот я и подумала… – продолжала Матвея Онисимовна; Стася успокаивающе гладила ее по руке. – Может, его тоже, как это… закляли… чтоб домой вернуться не мог, чтоб невесть где мыкался по чужим-то людям… – Она беззвучно заплакала. Стася спешно добыла из рукава платок, подала ей.
“Жаль, сгинул тот скорпион поганый, переродиться ему вошью, которую день-деньской давят, а она все никак помереть не может”, – Баг весь внутренне кипел. Попадись ему под руку сей момент Козюлькин или даже Сусанин!.. Багу даже думать противно было, что бы он с ними такое сделал. Потом, может, и раскаивался бы, но сейчас, сейчас – определенно учинил бы самоуправное вразумление… от всей души. За прутняками дело бы не стало.
– Полно тебе, мать, – устало проговорил Леопольд Степанович. Плечи его как-то враз опустились, старый козак сгорбился, подперев лоб жилистым кулаком и пусто глядя на сигарный окурок, что медленно дотлевал между пальцами. – Не мог это Максим быть. Не убежал бы он. Не такое у него воспитание.
– Может, вы и правда ошиблись, Матвея Онисимовна? – подала голос Стася. – Может, похож просто?
– Да он… – выдохнула козачка. Помолчала, промокнула глаза. – Я-то и допрежь видала в окошко – будто насупротив мазанки иной день маячит кто, да не озабочивалася: ну маячит и маячит, а теперя так думаю, что и раньше тоже он был…
– И когда же, уважаемая Матвея Онисимовна, вы впервые его заметили? – стараясь говорить очень спокойно, спросил Баг.
– Ой, драгоценноуважаемый ланчжун Лобо… – Но Баг мягко (он и сам дивился запасам мягкости, которые с недавнего времени в нем открылись. Как все же причудлива жизнь и непрост человек!) остановил ее:
– Уважаемая Матвея Онисимовна, зовите меня так, как зовут друзья. Баг. Просто Баг.
– Ой… – улыбнулась сквозь наступающие слезы козачка. – Так ведь несвычно как-то…
– Прошу вас, Матвея Онисимовна. – Баг нарочно отбросил “уважаемую”, дабы показать, что он вполне готов перейти на такой уровень отношений. – Мне будет приятно. Я вам в сыновья гожусь.
Старый козак одобрительно кивнул. И еще больше порозовевшая старушка тоже закивала – мелко и благодарно.
– Так когда же?
– Да разве ж я думала тогда… Почитай, седмицы две тому. Чи три?… А ежели с клуней считать – так и все два с лишним месяца… Ведь вы его найдете, Баг? – с надеждой спросила козачка.