Дело Томмазо Кампанелла
Шрифт:
Затем следующий сон: Томмазо Кампанелла и Шубка стояли рядом с мукомольной фабрикой у какого-то длинного, унылого забора… Нет-нет, они стояли, конечно же, не возле настоящей фабрики – они стояли посреди декораций, изображавших фабрику и ее окрестности на сцене театра «Хорин»…
– Шубка, неужели все это Лефортово тебе нравится?! – проговорил Томмазо Кампанелла, обращаясь к Шубке.
– Да!.. Я совершенно не понимаю, что ты от меня хочешь? – Хочу, чтобы мы вместе как-то одолели этот район!.. Понимаешь, он мне не нравится…
– Но я не понимаю, что тут можно одолевать!.. Я совершенно не понимаю, что тут можно сделать!..
Шубка силился что-то понять, но, очевидно, действительно ничего не понимал.
– Но все-таки!.. Мне кажется, Шубка, ты что-то понимаешь!.. Ты просто не говоришь!..
Шубка молчал. Из глаз его катились слезы…
– Нет-нет!.. Не может быть, чтобы ты ничего не понимал!.. Ты должен понимать!.. – настаивал Томмазо Кампанелла.
Но взгляд Шубки оставался бессмысленным и несчастным.
– Шубка!.. Шубка!.. Если ты знаешь, но не говоришь, то это слишком жестоко!..
– Я не могу!.. Не могу!.. – Шубка совсем испугался.
Томмазо Кампанелла чувствовал, что он доходит до какой-то последней точки, до какой-то самой глубокой ямы в этой истории.
– Шубка!.. Подскажи, подскажи, что делать…
Шубка затрясся…
– Я не знаю… Мне просто страшно!.. – заговорил он. – Что с тобой происходит? Я боюсь тебя!
С мольбой он смотрел на Томмазо Кампанелла.
– Я не в жизни!..
– А где же ты сейчас?! – с ужасом, как-то еще сильнее и страшнее начиная всхлипывать, спросил Шубка.
– Нет-нет, Шубка, я тебе не сказал: я сейчас где-то в совсем другом состоянии… Это состояние – не в жизни… Шубка!.. Ты мне веришь, что все это по-настоящему!..
– Да-да… Верю!.. Верю!..
– Шубка, ты веришь, что я вовсе не сумасшедший!..
– Верю!.. Верю!..
– Шубка!.. Нужно что-то придумать!.. Шубка закивал головой…
Еще один сон: появляется нищий Рохля:
– Уважаемые граждане! Ровно два года и двадцать шесть дней, как я освободился из мест лишения свободы. Городские власти… Кто не верит, имеются документы… Совсем не до меня никому… Ничего не могу собрать… Ни тыщеночки… Это места, места наши… Они виноваты!.. Гадость!.. Уж больно здесь люди занятые… Куда ни ткни, где ни сядь… Завод «Красный богатырь», мельничный комбинат имени Цурюпы, швейная фабрика «Большевичка», швейная фабрика имени Тельмана, кондитерская фабрика имени Бабаева, электроламповый завод, трансформаторный завод имени Куйбышева, два завода автотракторного электрооборудования, шелкоткацкий и красильно-отделочный комбинат имени Щербакова, пищевой комбинат имени Ленина, тонкосуконная фабрика «Освобожденный труд», завод счетно-аналитических машин, фабрика елочных игрушек… А контор, конторок-то!.. Деловые кругом – сил нет!..
Томмазо Кампанелла застыл во сне, пораженный речью нищего…
– А вокзалы… Возьми вокзалы… Каждый день шесть сотен тысяч пассажиров… А пригородные электрички… Тут еще шесть сотен тысяч наберется… Все бегут, спешат… Лавина, поток, напряжение!..
Вдруг из будки чистильщика обуви раздалось:
– Вокзалы ты не трогай… Там подают хорошо…
– А-а… Все одно… – обреченно произнес Нищий. – Как дождь пойдет, как зонты все вынут… Страшно!.. Затопчут. Ей-богу, затопчут!.. Так что-то и сквозит. Все ж раздвоенные… Раздвоенные…
– Язык-то нищих не забыл, Рохля? – грозно спросил кто-то, кто сидел в будке.
Нищий вздрогнул как от удара плетью.
– Язык нищих – это святое!.. Старец меня из Владимира обучил. Обучил, а сам в тот же год там же, во Владимире, в центральной тюрьме и помер… Вот как!..
Рохля говорит, и Томмазо Кампанелла понимает, что он имеет в виду Шубку:
– Во глубине северных руд храните гордое терпенье, – перевирая стихи, декламировал Рохля. – Завезли, бросили… Куда бросили? Куда завезли… А ручки тоненькие… Шейки тоненькие… Личики беленькие… Голосочки – ангельские… И учут… И учут… И так, и эдак, и на фортепьянах… А вокруг – пурга, ночь, Урал-батюшка!.. Воркута, Сыктывкар!.. Рожи… Разбойники!.. Избенка бедненькая… А их учут, детишек дека-бристовых, матери учут… Фортепьяны… А кругом – дикость… Зверство!.. Вот доля им – не вырваться с Воркуты..; С ума посходить!.. А ведь все, все могло быть по-другому! И не учить не могут, и учить – зачем?! Во глубине северных руд храните гордое терпенье… Чуете, как пружина здесь закручена… Север… На Север все нити тянутся… Край северных рек… Не ад, не ад… Жизнь!.. Лефортово – так только: фабрика, склад, мукомолка… Основное – там, Пинега, Вычегда… Чуешь, как народ с мукомолки бежит… Туда, для дела главного, мрачного… Для жизни!.. Жрать, жрать хочу, сынки! Свининки, карбонатику, котлет!.. Для того и прошу… Милостыню прошу!.. Нычку, нычку Лефортово заныкало… Как я теперь?! Колбаски, капустки, картошечки!.. Мяса!.. Мяса!.. До встречи!.. До скорого, родимые!.. До встречи, детишки вы мои декабристовы!.. До скорого свидания!..
Еще один сон, последний перед тем как Томмазо Кампанелла проснулся:
Снился ему почему-то снежный рождественский, а может быть, новогодний вечер – бело, белым-бело кругом… Низенькие, вросшие в землю особнячки – не особнячки, может, мещанские или купеческие домишки, занятые когда-то под конторы фабрик, всякие учреждения, – обрюзгшая, совсем не современная часть Москвы… Никаких мерзостей вокруг не видно. И словно высоких, больших, хмурых зданий, которые стоят здесь рядом с особнячками, тоже не видно, потому что видно лишь то, на что падает отсвет от ближайшего сугроба… А сугробов, как известно, очень много в городе не бывает… Редкие фонарики светят не то чтобы весело, а как-то мягко, умиротворенно. Сказка рождественская здесь случиться не может, потому что для такой сказки нужно, чтобы кто-то был несчастлив, а здесь уже и так – сказка… Какое здесь может быть несчастье?.. Какое здесь может быть несчастье?.. Какое здесь может быть несчастье – непрерывно лезет Томмазо Кампанелла в голову сквозь сон, словно сон тот уже и не крепок. Нет-нет да и пропускает в себя подробности настоящей, не той, что из сна, жизни… Медленно идет Томмазо Кампанелла вдоль глухого фабричного забора. А в заборе том сильно вдаются в глубь двора – ворота, за которыми – это видно в щели – чернота… Снег перед воротами тщательно расчищен. Томмазо Кампанелла подходит к воротам, смотрит в длинную, от верха до самой земли щель… Никого, пустынный гулкий двор… Черные, как будто закоптелые кирпичные стены… Никого… Окна черны… И вдруг страшная, непереносимая тоска охватывает Томмазо Кампанелла. Даже сквозь сон Томмазо Кампанелла ощущает ее… Несчастье, несчастье!.. Безутешное, гибельное горе!.. Что-то, что-то такое появляется в его голове… Невыносимое… Как-то немедленно оказывается он уже за воротами, в середине двора, уже не видно ему улицы… Вокруг – они самые, закоптелые стены, каждый кирпич точно сплюснут временем между другими кирпичами, словно раньше, лет сто-сто пятьдесят назад, все здесь было выше и стройнее…
Без всякого перехода, как это бывает во сне, Томмазо Кампанелла присутствует в комнате. Где-то в одной из построек, стоящих в этом дворе…
«В этой комнате располагался полицейский участок, занимавшийся делами крестьян, прибывавших в наш район из погоревших и зачумленных, разоренных войной деревень для работы на парусной фабрике, основанной Петром Великим…» – понимает Томмазо Кампанелла тотчас, так, как будто история этого здания давно для него не секрет.
«Люди, крестьяне эти, гибли сотнями и оттого нравственность в них упала окончательно, потому что, уж сделав, какой-то шаг, не успевали они дожить не то что до осуждения его, а даже до того момента, как успеет он в них самих вызвать какое-нибудь раскаяние или сожаление…» – понимает Томмазо Кампанелла. – «Смысла и воли в их жизни более уже не существовало, и одна лишь тупая и жестокая истерика правила в этих стенах, ставя в совершеннейший тупик полицию, вынужденную быть орудием в руках здешних фабрикантов…»
Впрочем, мысль эта, которую он, кажется, почерпнул из штудированного накануне учебника истории, словно бы и не оставляет в нем важного следа. Он сразу обращен к другой картине, что уже стоит перед глазами… Сон, конечно, все это только сон…
…Какой-то человек, пожилой уже и точно бы истерзанный каким-то страданием, с мучнистым, бледным лицом, впрочем, необычайно умным и красивым, с глубокими мешками под глазами, с лицом истомившимся, грустным, беспросветным, который ползет по полу за молодым, нахальным и испитым парнем с наглой, неприятной физиономией… Полицейский мундир, надетый на пожилом, уже перепачкан той грязью, которой немало на нечистом, затоптанном полу полицейского участка. А участок, каким-то образом, почему-то при фабрике, при рабочем общежитии, которые и располагаются все вместе за этим забором…