Дело Томмазо Кампанелла
Шрифт:
– Не верю я тебе!.. Урод ты!.. – это молодой, с хамским лицом…
– Постой, Охапка, постой!.. – говорит полицейский в страшном, невообразимом терпении. – Не спеши…
– Не могу, не могу я больше этого напряжения выносить! – судорожно, дрожа всем телом говорит, напротив, молодой в какой-то женской истерике. – Лучше убей, сошли, заточи!.. Но больше никак ты меня не уговоришь!.. Хватит!.. Нет жизни больше! Хватит!.. Построй виселицу для меня да вздерни лучше!.. Сшей деревянный костюм!.. Что, не вздернешь не сошьешь!.. Скорей бы уж помереть!..
В мозге полицейского чудовищная, необыкновенная сухость, мысленный план, который неким невероятным образом построен на том, чтобы отчаянно вытерпеть это унижение, иначе не получится ничего, – от этого плана дьявольская, адская пытка и напряжение. Перетерпеть, мучительно перетерпеть надо ради парусного, корабельного дела одно только чистое нравственное унижение этих мучительных уговоров, потому что все же Томмазо Кампанелла примечает, что пожилой одет хорошо и добротно, хоть и перемазался уже, ползая по полу, а Охапка – бедно и убого, и рвано… Стало быть, пожилой полицейский как-то все же более среди этих двух благополучен…
«Должно… – понимает Томмазо Кампанелла, – пожилой – это кто-то вроде полицейского надзирателя при местном, вчера еще крестьянском народце…»
– Иди, принимайся за фабричную работу!.. – молит полицейский молодого хама. – Ты должен изготовить паруса… Работа стоит… Работа без Охапок стоит… Нужны паруса для военных кораблей… Корабли стоят без парусов… Ну давай, давай, иди!.. Слышишь, иди!..
– Ну и урод ты, ну и урод!.. Сколько же ты станешь просить? Как же у тебя совсем гордости-то нет!.. Сколько же в тебя может этого унижения влезть, прежде чем разорвет тебя им?!
«Сто тысяч и один раз надо пожилому молодого уговорить. И тогда уже точно молодой станет все без уговора делать в точности так, как пожилой велит. Но прежде чем молодой наконец перестанет роптать, пожилой его сто тысяч и один раз должен уговорить!..» – понимает Томмазо Кампанелла.
Причем никак нельзя Охапку заставить, можно только уговорить, именно уговорить – без всяких преимуществ, без денег, без приза, который можно было бы перед глазами его, как фальшивого зайца для гончей собаки, повесить… Только один лишь уговор и терпение…
Это самое страшное, самое ключевое, самое невероятное обстоятельство, которое единственно тут и является важным: что нельзя все дело разрешить хоть каким-нибудь решительным действием – силой, угрозой, принуждением, не вступая в особые разговоры и отношения с Охапкой… Нельзя никак общения с Охапкой избежать. А только уговорить его можно… А только через тесное, ежедневное с ним свидание можно дело решить. Да и какое свидание!.. – Полная перед ним размазанность!.. Ужас, страх, никак в этом деле наглого разговора Охапки не избежать!..
Пожилой бледнеет, глаза его поволакивает слезой отчаяния и унижения, но, страшно стиснув зубы и найдя новые силы в этом ожесточении, он начинает молить снова…
– Иди, умоляю тебя, пойди, работай сменную…
Но странно, Томмазо Кампанелла понимает, что, с другой стороны, это предложение для молодого – нечто вроде мышеловки: согласись он – и конец, точно навсегда захлопнутся за ним ворота этого жуткого двора и никогда не окажется открытым выход на улицу… Точно то садистское удовольствие, которое молодой получает, слушая нечеловечески униженные уговоры полицейского, едва молодой согласится, в ту же секунду и будет им оплачено тем, что он угодит в страшную мышеловку… С ужасом Томмазо Кампанелла понимает, что уговоры – коварная ложь, уговоры для пожилого – такая ложь, в которую он сам с самого начала не верит, да и по самому замыслу, ему же принадлежащему, не может верить…
Еще и еще уговаривает полицейский Охапку:
– Иди, начинай работу, прошу тебя!..
Вот уже доходит до того, что Охапка ударяет полицейского пару раз и злобно, победно смеется, видя, как тот на какие-то мгновения совсем распластался по полу, видно, потеряв, и вправду, от удара сознание…
Но все же картина идет к концу… Молодой вроде бы начинает колебаться, немного злобное его упрямство отступает… В полном молчании, прямо не соглашаясь, молодой дает себя уговорить…
Пожилой, добившись своего, когда молодой уходит, остается, однако в каком-то тягостном оцепенении, потому что сцена этих страшных уговоров, судя по всему, очень скоро должна повториться вновь… Уже, кажется, нет никаких сил в нем ползать и уговаривать. Но воля, чудовищная воля, которая есть в его душе, не позволяет дела бросить…
Страшная, нечеловеческая тоска охватывает пожилого, когда подходит он к старому, щербатому зеркалу и видит, как иссушается, меняется его лицо, как гибнет он от этих уговоров, которые все жилы из него вытягивают. Но еще более страшно – никак пытку эту нельзя прекратить, потому что непременно надо цели достичь – заставить молодого на фабрике работать, терпеть напряжение… Но сто тысяч и один раз! Сто тысяч и один раз – и конца не видно!.. Пожилой чувствует, как близится его безумие, близится…
И тут еще одна мысль, яркая и переворачивающая смыслы, которую он осознает точно бы одновременно с пожилым, пронзает сон Томмазо Кампанелла: сто тысяч и один раз – не успеет столько раз полицейский молодого уговорить, потому что, конечно же, помрет Охапка раньше в этом гибельном райончике, где вчерашние крестьяне мрут как мухи… Стало быть, станет полицейский нового молодого уговаривать, но и тот тоже помрет… И следующий помрет, и еще… Бесконечное, стало быть, это дело… Вечная у полицейского мука…
Вновь Томмазо Кампанелла в пустынном дворе, идет куда-то… Оказывается, другой, дальней своей стороной двор выходит на реку, на яузскую пристань… А Яуза-то во сне широка… Широка, далек другой берег… Рябь, свинцовая вода, звезд не видно. На воде покачивается в страшной ночной тишине несколько военных парусников. Парусов пока на них нет, но вот уже какие-то многочисленные косматые люди, в драных крестьянских тулупах, очень похожих на тот, что на нищем, надеты, начинают копошиться, натягивать на реи белые полотнища. Должно быть, пошла Охапкина работа…