Дело в стиле винтаж
Шрифт:
Миссис Белл снова принялась теребить пальто, гладить его рукава.
— Тогда я решила поделиться с Моник собственным секретом. И призналась, что недавно влюбилась в мальчика из нашей школы по имени Жан-Люк Омаж. — Губы миссис Белл сжались в тонкую полоску. — Помню, выслушав меня, Моник словно смутилась. Потом она заметила, что он, похоже, хороший мальчик и к тому же симпатичный.
Глаза миссис Белл снова обратились к окну.
— Время шло, мы изо всех сил игнорировали войну и радовались, что живем в южной «свободной» зоне. Но однажды утром — в конце июня сорок второго года — я застала Моник очень расстроенной. Оказалось, она получила письмо от Мириам, где та писала, что, как и все евреи в зоне оккупации, должна теперь носить желтую шестиконечную звезду, которую ей пришлось пришить к левой стороне жакета. В центре было одно только слово — «Juive» [12] . — Миссис Белл поправила лежавшее на коленях пальто, продолжая
12
Еврейка (фр.).
На следующий день я спросила маму, почему такое происходит, но она ответила лишь, что мы живем в трудное время и мне лучше не думать об этой кошмарной войне, которая скоро кончится — grace `a Dieu [13] .
Поэтому мы пытались жить «нормальной» жизнью. Но в ноябре сорок второго все изменилось. Двенадцатого ноября мой отец прибежал домой раньше обычного и сказал, что видел двух немецких солдат с автоматами, прикрепленными к мотоциклам, которые стояли на главной дороге, ведущей от нашей деревни к центру города.
13
Благодаря Богу (фр.).
На следующее утро, как и многие другие, мои родители, брат и я пошли в Авиньон и с ужасом увидели немцев рядом с их блестящими черными «ситроенами», припаркованными рядами у Папского дворца. Немецкие вояки стояли у ратуши и разъезжали по улицам в бронированных автомобилях в шлемах и защитных очках. Нам, детям, они казались смешными инопланетянами — и я помню, как мои родители сердились на нас с Марселем, когда мы показывали на них пальцами. Они велели нам не замечать их, словно их тут нет. И добавили, что если так поступят все жители Авиньона, то немецкое присутствие нас не затронет. Но мы с Марселем знали: это всего лишь бравада, «свободной» зоны больше не существует, и теперь все мы sous la botte [14] .
14
Подверглись военной оккупации (фр.).
Миссис Белл помолчала.
— С тех пор Моник отдалилась от меня и стала осторожной. Каждый день после школы сразу направлялась домой. Она больше не играла со мной по воскресеньям, и меня не приглашали к ним в гости. Я обижалась, но когда попробовала поговорить с ней, она просто сказала, что у нее теперь меньше свободного времени, поскольку надо помогать маме по дому.
Спустя месяц я стояла в очереди за мукой и услышала, как мужчина впереди меня жаловался, что теперь на удостоверениях личности и продуктовых карточках всех евреев в округе стоит штемпель «еврей». Человек, который, как я поняла, сам был евреем, назвал это ужасным оскорблением. Три поколения его семьи жили во Франции — и разве он не сражался за нее в Первую мировую? — Миссис Белл прикрыла свои бледно-голубые глаза. — Помню, он потряс кулаком в сторону церкви и вопросил, куда подевалась надпись «Libert'e, 'Egalit'e et Fraternit'e». A я наивно подумала: «По крайней мере его не заставляют носить звезду, как это делает Мириам, — это было бы… ужасно». — Миссис Белл посмотрела на меня и покачала головой. — Я не понимала, что желтая звезда куда предпочтительнее штампа на официальных бумагах.
Она на мгновение закрыла глаза, словно воспоминания утомили ее. Затем открыла их и уставилась в пустоту.
— В начале сорок третьего, примерно в середине февраля, я увидела Моник у школьной калитки — она увлеченно разговаривала с Жан-Люком, который теперь был красивым пятнадцатилетним парнем. Он покрепче затянул у нее на шее шарф — было очень холодно, — и я поняла, что она ему очень нравится. Я видела, что и он нравится ей — она улыбалась ему, не обнадеживающе, но приветливо и… полагаю, с некоторым смущением. — Миссис Белл вздохнула и покачала головой. — Я по-прежнему сходила по нему с ума, хотя он совершенно не обращал на меня внимания. Какой дурой я была, — горестно добавила она. — Какой дурой. — И стукнула себя в грудь, словно пыталась причинить боль. Когда она продолжила, ее голос дрожал: — На следующий день я спросила у Моник, нравится ли ей Жан-Люк. Она взглянула на меня внимательно
Миссис Белл немного помолчала, собираясь с мыслями, затем продолжила:
— После школы я прибежала домой в слезах. Мама спросила, почему я плачу, но я постеснялась рассказать ей о случившемся. Она обняла меня и велела вытереть слезы, поскольку у нее есть для меня сюрприз. Пошла в угол комнаты, где шила, и принесла пакет. В нем лежало очаровательное маленькое шерстяное пальто, синее, словно небо ясным июньским утром. Я надела его, и она поведала, как стояла в очереди за материалом пять часов и шила его по ночам, когда я спала. Я обняла маму и воскликнула, что пальто мне ужасно нравится и я сохраню его навсегда. Она рассмеялась: «Нет, глупышка, не сохранишь». — Миссис Белл слабо улыбнулась мне. — Но я сохранила.
Она погладила лацканы и нахмурилась.
— Однажды в апреле Моник не пришла в школу. На третий день я спросила учительницу, где она, но та ответила, что не знает, однако уверена: моя подруга скоро появится. Потом начались пасхальные каникулы, и я по-прежнему не видела Моник и приставала к родителям с вопросом, куда она пропала, но они посоветовали мне забыть о ней — у меня, мол, появятся новые подруги. Но я хотела видеть Моник и на следующее утро побежала к ее дому. Я постучала в дверь, но никто не вышел. Посмотрела в щель между ставнями и увидела на столе остатки еды. На полу валялась разбитая тарелка. Поняв, что они уходили в ужасной спешке, я решила немедленно написать Моник. Села у колодца и стала сочинять в уме письмо к ней и тут поняла, что не имею ни малейшего понятия, где она. Я почувствовала себя просто ужасно…
Миссис Белл сглотнула.
— В это время, — продолжала она, — все еще стояли холода. — Она непроизвольно вздрогнула. — Хотя была поздняя весна, я по-прежнему носила синее пальто. И все время гадала, куда могла подеваться Моник и почему ее семья уехала так неожиданно. Но мои родители отказывались обсуждать это со мной. Затем, с детским эгоизмом, я поняла, что у ситуации есть обратная, хорошая сторона. Вне всяких сомнений, Моник вернется — если не сейчас, то после войны, — но в ее отсутствие Жан-Люк может обратить свое внимание на меня. Помню, я всеми силами пыталась добиться этого. Мне исполнилось четырнадцать, и я начала потихоньку пользоваться маминой помадой; на ночь я накручивала волосы на бумажки, как это делала она, и подкрашивала свои бледные ресницы гуталином — иногда результат оказывался комичным; кроме того, также щипала себя за щеки, пытаясь сделать их румяными. Марсель, который был на два года моложе, заметил все это и начал безжалостно меня дразнить.
Однажды, теплым сентябрьским днем, я поссорилась с Марселем — он так издевался надо мной, что я не смогла этого вынести, — и выбежала из дома, хлопнув дверью. Я шла по дороге около часа, пока не добралась до старого полуразрушенного амбара. Я вошла в него, села на пол, на солнечное пятно, спиной к лежавшему там сену, слушая гомон стрижей под крышей и далекий грохот поезда. И так мне вдруг стало грустно, что я расплакалась и не могла остановиться. Мое лицо было мокрым от слез, и вдруг позади послышался шорох. Я решила, что это крыса, и испугалась. Но затем любопытство взяло верх над страхом. Я встала и пошла в конец амбара, и там, за охапками сена, под грубым серым одеялом лежала… Моник. — Во взгляде миссис Белл отразилось недоумение. — Я была потрясена. Не могла понять, почему она здесь. Тихонько позвала ее, но она молчала. Я запаниковала. Хлопнула в ладоши у нее над ухом, склонилась и осторожно потрясла ее…
— Она проснулась? — спросила я. Сердце колотилось в моей груди. — Она проснулась?
Миссис Белл посмотрела на меня с любопытством.
— Да, проснулась, слава Богу. Но я никогда не забуду ее лицо. Она узнала меня, но смотрела поверх моего плеча и взгляд ее был полон ужаса, который потом сменился облегчением, смешанным с удивлением. Она прошептала, что не слышала, как я вошла, поскольку крепко спала — ночью она почти не спит и потому очень устает. Затем Моник с трудом поднялась и долго смотрела на меня; наконец мы обнялись, очень крепко, и я попыталась ее успокоить… — Миссис Белл помолчала, в ее глазах блестели слезы. — Мы сели на охапку сена. Моник сказала, что находится в амбаре восемь дней. Но на самом деле она пробыла там десять суток. Я знаю это, поскольку, по ее словам, девятнадцатого апреля к ним в дом пришли люди из гестапо. Она в это время ушла за хлебом. Немцы забрали ее родителей и братьев, но их соседи, Антиньяки, увидели, как она возвращается, и спрятали ее у себя на чердаке, а ночью привели сюда, в заброшенный амбар — по чистой случайности тот самый, где Моник рассказала мне, кем является на самом деле. Мсье Антиньяк велел оставаться здесь, пока ей грозит опасность. Он сказал, что понятия не имеет, как долго это продлится, но нужно быть терпеливой и храброй. Он велел ей затаиться и выходить только для того, чтобы набрать из ручья воды в кувшинчик, да и то под покровом ночи.