Дело вдовы Леруж
Шрифт:
— Вас грабят, господин Дабюрон, вас грабят!
А он отдал бы на разграбление все, что имел, лишь бы слышать ее милый голос, слышать, как она за него заступается.
Было лето. Часто по вечерам она брала его под руку, и под бдительным оком маркизы, сидевшей в большом кресле на крыльце, они неторопливо гуляли вокруг лужайки по аллее, посыпанной столь мелким песком, что подол ее платья, волочившийся по дорожке, заметал их следы. Она весело щебетала с ним, словно с любимым братом, и для него пыткой было удерживаться от того, чтобы не поцеловать эти белокурые волосы, пушистые и разлетавшиеся под ветерком, как хлопья снега.
И в конце этой прелестной тропы, с обеих сторон усаженной цветами, ему виделось счастье.
Он попытался заговорить с маркизой о своих надеждах.
— Вы помните наш уговор, — отвечала она. — Ни слова. И так уж совесть упрекает меня в том, что я уступила бесчестному искушению. Подумать только, моя внучка будет, быть может, зваться госпожой Дабюрон! Чтобы получить разрешение на перемену ее фамилии, мой милый, придется писать прошение королю.
Не будь г-н Дабюрон так упоен мечтами, ему, столь проницательному и тонкому наблюдателю, удалось бы лучше изучить характер Клер. Возможно, тогда он был бы начеку. Но где ему было даже думать об этом?
И все же от него не укрылись странные перемены в ее настроении. В иные дни она была беззаботна и весела, а потом на целые недели погружалась в уныние и тоску. Наутро после бала, на который Клер сопровождала бабка, он осмелился спросить у девушки о причине ее грусти.
— Ах, вот вы о чем! — ответила она с глубоким вздохом. — Это моя тайна. Ее не знает даже бабушка.
Г-н Дабюрон всмотрелся в Клер. Ему показалось, что на ее длинных ресницах блеснула слеза.
— Когда-нибудь, быть может, — продолжала она, — я вам откроюсь. Может быть, это будет необходимо.
Следователь был по-прежнему слеп и глух.
— У меня тоже есть тайна, — отвечал он, — и я тоже надеюсь когда-нибудь открыться вам.
Уходя в первом часу ночи, он сказал себе: «Завтра я ей во всем признаюсь». Вот уже два месяца он неизменно повторял себе: «Завтра».
Был августовский вечер; весь день продержалась гнетущая жара, к ночи поднялся ветерок, листва зашелестела, в воздухе чувствовалась близость грозы.
Они оба сидели в глубине сада, в беседке, увитой экзотическими растениями; сквозь ветви им был виден развевающийся пеньюар маркизы, которая прогуливалась после ужина.
Они долго сидели молча, завороженные природой, опьяненные разлитыми в воздухе ароматами цветов на лужайке. Г-н Дабюрон осмелился взять девушку за руку.
Это было впервые, и, коснувшись нежной, шелковистой кожи, он испытал ужасное потрясение; кровь бросилась ему в голову.
— Мадемуазель Клер! — пролепетал он.
Она в изумлении остановила на нем взгляд своих прекрасных глаз.
— Простите меня, — продолжал он, — простите… Прежде чем дерзнуть заговорить с вами, я говорил с вашей бабушкой. Разве вы не понимаете о чем?.. Одно слово из ваших уст решит мою судьбу. Клер, мадемуазель Клер, не отталкивайте меня, я вас люблю!
Пока орист говорил, мадемуазель д'Арланж смотрела на него так, словно не знала, верить ли зрению и слуху. Но на словах «Я вас люблю!», произнесенных с трепетом подлинной страсти, она поспешно отняла руку и чуть слышно вскрикнула.
— Вы, — прошептала она, — так, значит, вы…
Г-н Дабюрон онемел: он не выговорил бы ни слова, даже если бы речь шла о его жизни. Сердце его тисками сжало предчувствие огромного горя. А уж что стало с ним, когда Клер разразилась слезами!
— Как я несчастна! Как несчастна! — повторяла она, закрыв лицо руками.
— Вы несчастны? — вскричал следователь. — Из-за меня? Клер, это жестоко! Заклинаю вас, объясните, чем я провинился? В чем дело? Все, что угодно, только не эта неизвестность, которая меня убивает!
Он упал перед ней на колени и вновь хотел завладеть ее рукой. Она мягким движением отстранила его.
— Дайте мне поплакать, — отвечала она, — мне так больно. Знаю, вы возненавидите меня. Быть может, даже станете презирать, а между тем клянусь вам, я не знала того, что вы мне сейчас сказали, даже не подозревала об этом.
Г-н Дабюрон так и застыл на коленях в ожидании удара, который его добьет.
— Да, — продолжала Клер, — вы заподозрите меня в постыдном кокетстве. Теперь я все понимаю. Если бы вы не любили меня, разве вы могли бы относиться ко мне с такой преданностью — да и кто бы мог на вашем месте? Увы, я не слишком-то опытна, я радовалась, что мне посчастливилось иметь такого друга, как вы. Ведь я одна на свете, я — как путешественник, заблудившийся в пустыне. Я доверилась вам бездумно и неосторожно, словно заботливому, снисходительному отцу.
Последнее слово приоткрыло несчастному следователю всю бездну его заблуждения. Словно чугунный молот, раздробило оно на тысячи кусков хрупкое строение его надежды. Он медленно поднялся и голосом, в котором сквозил невольный упрек, повторил:
— Словно отцу…
Мадемуазель д'Арланж поняла, как опечалила, как ранила она человека, любившего ее больше, чем она могла себе вообразить.
— Да, — вновь заговорила она, — да, я любила вас, как отца, как брата, как всех родных, которых у меня больше нет. Когда я видела, что вы, такой суровый, такой важный, становитесь при мне мягким и ласковым, я благодарила бога, что он послал мне защитника, заменившего моих усопших родных.
У г-на Дабюрона вырвалось рыдание, сердце его разрывалось.
— Одно слово, — продолжала Клер, — одно ваше слово рассеяло бы все недоразумения. Зачем вы его не произнесли! Мне было так сладко чувствовать вашу опеку, словно ребенку — заботу матери. С тайной радостью я говорила себе: «Я знаю, что есть человек, который мне предан, которому я могу излить душу». Ах, почему я не доверялась вам еще больше? Зачем хранила от вас свой секрет? Тогда мы были бы избавлены от этого тягостного объяснения. Я должна была вам признаться, что я более не принадлежу себе, что по доброй воле и с радостью отдала свое сердце другому.