Дело земли
Шрифт:
— Кагуцути!
Вспыхнул огонь. Вялый, синий, он еле трепетал над сложенным у алтаря очагом. При его свете Райко сумел кое-как разглядеть пещеру — вернее, ничтожную часть ее, не более пяти шагов от одного края светлого круга до другого.
В темноте возникло шевеление — и Райко увидел внезапно, что они с дочерью художника со всех сторон окружены людьми. Бледные плоские лица таращились отовсюду, куда ни кинь взгляд — и ничего нельзя было прочесть по этим лицам, бесстрастным и безумным. Мужчины и женщины — одинаковые белые пятна, и дети отличаются от взрослых лишь ростом.
— Матушка, — сказала
…Муж отвернулся от нее. Если я отвернусь от ее служительницы… но какая разница? Мне не остаться в живых, в любом случае.
— Простите, госпожа. Я сожалею о вас и не испытываю к вам ненависти. Но я не возьму вас в жены.
— Ты полагаешь, — прошелестела темнота откуда-то из-под свода, — что твои желания что-то значат?
Сгусток тьмы спустился пониже. Райко увидел её. Даже не её — а её глаза: восемь плошек, отсвечивающих синим, каждая — с его ладонь размером. Потом он разглядел и всё остальное.
— Вы никогда не спрашиваете нас. И теперь, когда ты в нашей власти, мы не будем тебя спрашивать.
Сэйсё-доно… что бы вы сказали этому существу? Богине, превратившейся в чудовище? Мучающей других, потому что ее мучили? Может быть, вы бы нашли слова. У меня их нет. Я только знаю — теперь — точно знаю: это не справедливость. Так нельзя. Нельзя передавать дальше.
И тут откуда-то далеко… неизвестно как, но прорвался, просочился тоненький звук флейты. Райко поднял голову, узнав священную мелодию. Дочь художника почему-то вскрикнула и бросилась к нему на грудь, словно ища защиты, а огромная паучиха над алтарем засучила ножищами, защелкала жвалами — и зашевелились, заволновались толпы цутигумо, окружившие слабый огонь перед алтарем. Их бледные лица повернулись в одну сторону, как личики цветов к солнцу — и Райко, глянув туда, увидел вход, а у входа — Сэймэя.
— Предательство и подлость, как обычно! — с челюстей паучихи что-то закапало в огонь, потянуло смрадом. — Лживая песня! Вы узнаете ее, дети мои? Вы помните, как они нас убивали? Разорвите потомство предателя! Напейтесь его крови!
— Назад! — властный голос Сэймэя остановил прянувших было к нему цутигумо. — Что у тебя за тяжба с нами, великая богиня? Разве люди Ямато не твоей крови?
— Вы предали меня! Все предали меня!
— Назад! — Сэймэй сделал какое-то движение пальцами, и в его ладони засиял яркий свет.
Цутигумо шарахнулись назад, паучиха зашипела, попятилась — и… превратилась в женщину. В этом облике она, пожалуй, была еще неприятней, чем в паучьем. Ее тело оказалось раздутым трупом, опаленное лоно сочилось гноем, а из всклокоченных волос торчало нечто ужасное, похожее то ли на краба, то ли на освежеванного младенца — с восемью ногами и сморщенным личиком. Еще двое таких же сидели на плечах, двое — впились в груди, двое цеплялись за раздутые ягодицы и один копошился меж бедер.
— Почему вы, — Сэймэй поиграл своим блистающим оружием, оно чуть поумерило ослепительный блеск, и Райко увидел, что это просто шпилька для шапочки, — так боитесь серебра?
Богиня-чудовище, не сказав ни слова в ответ, снова зашипела.
— Поторгуемся, — сказал Сэймэй, — Я не пытаюсь всадить это вам в глаз, госпожа богиня, а вы в благодарность отпускаете меня и этого юношу.
— Нет! Он наш — он ел человеческую
— Я бы умер, родившись, не забери меня отец, — спокойно сказал Сэймэй. — Я ведь знаю о ритуале. Знаю, кого должна принести в жертву женщина, избранная тобой.
Дочь художника снова вскрикнула — и разрыдалась, закрыв лицо рукавом.
— В этой стране каждое рисовое поле удобрено трупами младенцев, которых выбрасывали, чтобы не плодить лишние рты! — ответила богиня. — Вам ведь легче выбросить ребенка, чем отказаться тешить свой корешок. Что ж, я хотела этой жертвы — младенец мужского пола должен был умереть. Но девочек вы убиваете просто так. Продолжим нашу тяжбу, Сэймэй из рода Абэ?
— Продолжим. Никто не говорит, что люди — добры. Никто не говорит, что они совершенны. Но к тому злу, что они творят от нищеты, от голода, от глупости, по злобе, ты добавляешь свое — бессмысленное, ненужное — из мести. Ты требуешь справедливости — но не твои ли слуги убивали женщин на улицах? Ты требуешь справедливости — но тот, за кем я пришел, не прерывал жизнь женщины, чью плоть отведал, — это сделали твои люди и твоим именем. Ты нарушила право, когда начала мстить невинным, и у тебя его больше нет. А сила на моей стороне.
— Справедливость? — богиня раздельно, по слогам, произнесла китайское слово «сэйги». — Право? Не знаю я, что это такое. Не тащи ко мне слов из чужой страны, недочеловек-недобог. Вы и так натаскали сюда много скверных чужих слов и много злоучений. Пять постоянств, семь добродетелей, три сокровища Будды! Святость, грех, долг и прочая шелуха. Склонились перед людьми запада, перед богами запада — и забыли прежние времена, когда мы были просто собой!
— Вы были дикарями, — сказал Сэймэй. — И вам пришлось в конце концов склониться перед другим племенем дикарей — более сильным и беспощадным. Однако прошло время, и те дикари поняли, что невежество — всего лишь слепота, а не блаженство. Они выбрали знание. Они выбрали закон. Они выбрали искусство.
— Они выбрали ложь! — оскалилась женщина-паучиха. — Все эти ваши заморские слова лгут! Искусство? Знание? Закон? Посмотри-ка туда! Кагуцути!
Огонек над алтарем поднялся, повинуясь указанию богини-матери, поплыл вверх, к своду… Райко и Сэймэй подняли глаза вслед за ним — и увидели в путанице паучьих тенет сморщенное тело. Руки и ноги жертвы иссохли, ребра туго натягивали кожу над ввалившимся животом — но по тому, как они вздымались и опадали, было видно, что эта жертва богини жива. Огонь поднялся выше, осветил лицо старика, отразился в исполненных муки глазах…
— Вот он, — полным довольства голосом произнесла богиня. — Господин Фудзивара-но Мотоцунэ, Великий Министр Хорикава, большой любитель знания, закона и искусства… Особенно же искусства, правда, дитя?
Дочь художника улыбнулась нехорошей улыбкой.
— Обойди небо и землю, Сэймэй, — продолжала паучиха. — Ты не найдешь вещи, которая бы называлась «сэйги», справедливость! Но ты легко отыщешь то, что нашел здесь он! То, что называется нашими, японскими словами: «никуми» — «ненависть», «мукуи» — месть, «итами» — боль! Разве он не заслужил это?