Демидовы. Их жизнь и деятельность
Шрифт:
Мы будем говорить только о таких потомках Акинфия, которые по тем или другим своим качествам представляют интерес как сами по себе, так и в связи с общественными явлениями того времени, когда им пришлось жить и действовать.
Из них Никита Акинфиевич – младший сын Акинфия, подобно своему дяде Никите Никитичу жестоко наказывавший своих приказчиков и крестьян и вместе с тем переписывавшийся с Вольтером, – походил на своего знаменитого отца только разве жестокосердием; Прокофий Акинфиевич, старший сын Акинфия, прославился своими пожертвованиями, но еще больше чудачеством, доходившим иногда до жестокого шутовства: он может смело считаться одним из прототипов современных замоскворецких самодуров и Кит Китычей; Павел Григорьевич, сын Григория Акинфиевича, среднего из сыновей Акинфия и, следовательно, внук самого Акинфия,
Никита Акинфиевич родился 8 сентября 1724 года во время путешествия родителей на берегу Чусовой, где до сих пор в память этого “знаменательного” события стоит каменный крест. Никита безотлучно находился при отце и был его любимцем. Образование он получил, конечно, домашнее и считался любителем и знатоком художественных предметов. Он уже не жил постоянно на своих уральских заводах, а тяготел к столицам. Видимо, ему хотелось пробраться в знать и украсить свою не совсем еще родовитую новоиспеченную дворянскую грудь золотым шитьем камергера. Он был близок с великим князем Петром Федоровичем (впоследствии император Петр III), занимавшим у него деньги. За эти услуги Никите была пожалована Анненская лента, но со стеснительным условием – возложить ее на себя лишь после кончины императрицы Елизаветы. При восшествии на престол Петра III Никита Акинфиевич надел эту ленту, но Екатерина II отобрала ее. Впрочем, опала продолжалась недолго: Екатерина возвратила ему орден и, вероятно, за причиненную неприятность произвела опального Демидова в статские советники.
Никита Акинфиевич основал несколько заводов. Да ему, сыну такого известного отца, стыдно было бы этого не сделать. Но все-таки его имя в этом отношении не пользуется славою; зато оно приобрело печальную известность как имя грозного и жестокого владельца заводских крестьян. Зная его действия как хозяина рабочих, становится обидно за то, что этот человек мог быть таким жестоким к крестьянству, из среды которого он сам еще так недавно вышел. Ко времени его заведования Невьянским заводом относится следующий рассказ старожилов, характеризующий жестокого самодура-заводчика.
Никита принимал всех бродяг на заводы, хотя это и было строго запрещено. Неугомонный Татищев узнал об этом и донес в Петербург, где проживал заводовладелец. На донос взглянули серьезно, и одному из сенаторов было приказано отправиться на Урал произвести следствие. Началось дело, грозившее Демидову весьма дурною развязкою.
Пока, однако, началось следствие, оповещенный Демидов, узнав, что большинство его беглых принадлежало подмосковным владельцам, купил у последних считавшихся в бегах людей, а наиболее опасных из бродяг и не открывшихся велел невьянскому управителю держать в кучке и запрятать в подземелье, чтобы никто из посторонних этого не видел, и, если нужно, – оставить там навеки.
Когда ревизор (для которого в Невьянске был построен наскоро великолепно меблированный дом) прибыл на заводы, то все оказалось в порядке: на людей были крепостные акты и ревизские сказки, дезертиров не было. Тревога кончилась пустяками, только запрятанные в подземелье не вышли уже на Божий свет.
Но, вероятно, ревизор-сенатор не угодил чем-то заводчику. Когда они свиделись в Петербурге и тот похвалил помещение в Невьянске, где пришлось ему жить, то Никита Акинфиевич велел дом со всем, что в нем заключалось, сжечь. Предусмотрительный управитель исполнил приказание, но предварительно вынул для себя дорогую мебель и утварь.
Много диковинного для нашего времени делалось на Урале заводовладельцами, на которых трудно было дождаться управы: свободных иностранцев записывали в крепостные; француженку, приехавшую в качестве веселой гостьи к заводчику, последний, рассердившись, выдрал кнутом и выдал замуж за пьяницу-рабочего. И таких фактов насчитывается немало!
Несмотря на свои “подвиги”, похожие на деяния какого-нибудь африканского царька-деспота, Никита Акинфиевич переписывался с Вольтером! Интересно было бы знать, что писал грозному рабовладельцу знаменитый фернейский отшельник и боец за права личности, любивший, к несчастью, “презренный” металл и не гнушавшийся получать “презенты” от своих властительных и богатых корреспондентов? К сожалению, эта переписка не сохранилась. Зато имеется другой любопытный документ: это журнал путешествия Никиты Акинфиевича за границею, в котором путешественник с аккуратностью отмечал все, что было, по его мнению, интересного “за морем”. Путешествовал он в сообществе известного впоследствии живописца Шубина и с большою помпою, хотя, рассыпая золото, иногда торговался из-за грошей и, чтобы не платить таможенных пошлин на возвратном пути, купленный бархат перешил в платья. Кстати упомянем здесь, что Демидовы не прочь были порою по-мещански скаредничать и что спор братьев-наследников о разделе имущества после Акинфия выражался в далеко не дружелюбных формах: братья находили возможным препираться даже о конторщике Афанасии Яковлеве, уступленном сначала одному из них “из единой любви братской”.
Больную жену Никиты доктора послали “париться в теплых ключах, в Спа”, а потом доктор Гобиус в Лейдене прописал ей, как сообщает в лейкинском жанре автор дневника, “пить ишачье молоко для наведения тела”. В этом дневнике, между прочим, грозный заводчик очень игриво и довольно остроумно описывает парижскую женщину, “красота которой похожа на часовую пружину, сходящую каждые сутки; равным образом и прелесть их заводится всякое утро, и все это делается притиранием, окроплением, убелением и промыванием”.
Почетный член Академии художеств и вольноэкономического общества, любитель и собиратель всяческих “раритетов”, игривый оценщик красоты парижской женщины возбуждал, однако, справедливое негодование своими действиями на заводах, так что в комиссии для составления проекта нового уложения, в заседании 23 августа 1768 года, депутат от крестьян верх-исетской провинции Минаков жаловался на притеснения Демидова, и эти жалобы были найдены справедливыми.
Нечего и говорить, что Никита Акинфиевич оставил своему единственному сыну Николаю гораздо большее состояние, чем получил сам: один Нижнетагильский завод, с открытыми в его дачах впоследствии богатыми золотыми и платиновыми россыпями, представлял неоценимое сокровище. Князья Сан-Донато, владельцы несметных богатств, составляют прямое потомство Никиты Акинфиевича.
Стремясь вылезть в знать, – явное уже отличие от отца и деда, – Никита Акинфиевич выдал своих двух дочерей за представителей власти и силы, между тем как чудак брат его Прокофий, к которому мы переходим теперь, питал очень недружелюбное чувство к дворянам и знатным и часто проделывал над ними очень неладные шутки.
Чудаки и чудачества были довольно распространенными явлениями на Руси. Эта разновидность, если можно так выразиться, психоза, представляющая, вероятно, в числе других психозов результат вырождения, в особенности процветала во время крепостного права, когда она являлась в самых разнообразных формах среди помещиков. Обилие свободного времени, избыток средств и дарового труда, а также и то обстоятельство, что было перед кем поломаться безнаказанно, обусловливали это явление, которому сродни и купеческие самодуры, обрисованные Островским в его бытовых комедиях. При таких условиях, когда объекты шуток не имеют права на протест, самое, по-видимому, безобидное ломанье очень тяжело отражается на подневольных людях, и мы действительно часто в прошлом видим многих чудаков, которые, будучи добряками и совершенно не желая причинять страданий окружающим людям, тем не менее заставляли их страдать. Мы уже не говорим здесь о представителях “злобного чудачества”, этого несомненного извращения нравственных чувств, наиболее безумными представителями которого являлись, например, Нерон, зажегший Рим и певший при этом о пожаре Трои, или Гелиогабал с его сумасшедшими выходками.
По-видимому, Прокофий Акинфиевич был из числа добрых чудаков; по крайней мере, многие факты говорят за это. Несомненно, что его отношения к рабочим были гораздо гуманнее обращения его брата Никиты. В письмах из Москвы к своим детям, бывшим на заводах, он просил не принуждать отказывавшихся работать крестьян насилием к работе и поручал переговорить с “генералом” (Вяземским), посланным для разбора дела, чтобы он не доводил крестьян “до разорения”. “Правда, нам остановки и ущерб в народе быть может, – гласило в заключение письмо Прокофия, – да, знать, за грехи наши Бог так благоволил”.