Демобилизация
Шрифт:
– Дурак, - сплюнул Зубихин.
– С тобой же, как с человеком...
Они стояли на плацу и Курчеву казалось, что полк во все глаза глядит на них из окон.
– Надо, чтобы каждый человек разделил тетрадную страницу... медленно, словно трогал с места тяжелый состав, проговорил Зубихин, и Курчев побледнел, вздрогнул и припомнил сон про Сталина.
– Ну, чего стоишь? Пойдем отдам, - снова взял его под руку особист.
За пищеблоком, в тесной и темноватой (оттого, что с зимы не мыли окна) комнатенке Зубихин отпер сейф и протянул Борису несколько страниц довольно
– Сожги, дурак, и не пиши больше.
– Кто дал?
– не выдержал лейтенант.
– Много будешь знать - загремишь...
– пододвинул к краю стола консервную жестянку особист.
– Пальцы не пали, - поднес он зажженную спичку к несчастному сочинению о фурштадтце.
– Садись, - кивнул на табурет. Сам сел на койку и, запустив руку куда-то к стене, вытащил початую бутылку московской.
– Не закусывать умеешь?
– Ага.
– Ну, тогда на. Стакан у меня, понимаешь, один.
"Конечно, кто же с тобой, кроме меня, пить будет!" - подумал Борис. Ваше здоровье, - взял и опрокинул налитое.
Особист кивнул, взял у него стакан и вылил себе все, что оставалось в бутылке.
– Думаешь, я зверь, да?
– спросил, поморщась.
– Нет, не зверь. Я почти два курса архитектурного кончил. Если б не война, я, может, дома бы строил. Думаешь, заливаю?
– уставился на него Зубихин.
– Нет, кончил. Не веришь?
– Ну, и зря, - сказал через минуту.
– Ты мягкий. Из тебя чего хошь лепи. Был бы ты моим младшим братом, наставил бы тебе фонарей, чтоб больше не чиркал такого...
– кивнул на догоравшие в консервной коробке страницы реферата.
– И те тоже сожги. А то на гражданке ребята мышей ловить любят. Понял?
– Ага...
Курчев чувствовал себя оплеванным с головы до ног.
– А вообще голова у тебя соображает, - вытащил особист пачку "Беломора" и прикурил от импровизированной пепельницы.
– А раз соображает, то не пиши. В тряпочку молчи, а то попухнешь. В аспирантуру не взяли?
– Нет.
– Ну и отлично. Сунься куда-нибудь на завод. На сдельной больше любого кандидата наук вышибешь. И еще, говорю тебе, как человеку, женись. Вон хоть на той чернявенькой, Вальке, что ли? Или уже?
– Нет.
– Я думал - уже. Она инженеру кирпич повесила.
– Говорят, - выдохнул Борис.
– А будто не знаешь...
– Нет, - помотал головой.
– Ну, как хочешь. Я к тебе по-человечески. Я бы сам такой был, если б не война, - теперь уже вздохнул Зубихин.
Борису показалось, что особист слегка пьян, и ему даже стало жаль этого одинокого в полку человека. Комнатенка его была не то чтобы грязная, но еще какая-то безнадежно запущенная, будто никто из солдат не хотел здесь убирать, а если и убирали (в армии согласия-то не требуется!), то, кое-как смахнув пыль, пулей вылетали отсюда. Стол, тумбочка, табурет, стул, койка, застеленная суконным одеялом - все было тут самое обыкновенное, чисто армейское, и все-таки комнатенка походила не на дежурку, а скорее напоминала офицерскую гауптвахту. Будто Зубихин
был арестован и ему сюда втихаря доставляли спиртное.
–
– Ты ведь не нюхал?
– Не нюхал, - согласился Курчев. Ему не терпелось выскочить из этой тусклой камеры.
– Да не сиди как на гвоздях, - поморщился Зубихин.
– Я говорю, мы воевали, а чего получилось? Я вон сколько в окопах мерз! С третьего дня на фронте. А чего вышло? Капитан только. А Ращупкин с бабами воевал, а скоро папаху нацепит.
– Сейчас весна, - сказал Борис.
– Ничего - дадут и в солнцепек носить будет. Ему сейчас куда больше светит, чем на войне. А мне на фронте, Курчев, лучше было. Не веришь?
– Нет, почему...
– Мне хорошо было. По мне бы - век не кончалась!..
"Ну да, - подумал Борис.
– Небось, землянку тебе оборудовали и резался с утра до ночи в карты, с перерывами на допросы. Все мечтали, чтоб быстрей немцев разбить и по домам, а ты - нет."
– А песню "Играй, мой баян" пели?
– вдруг спросил Зубихина.
– Какую?
– вздрогнул тот, будто проснулся.
– Причем это?
– Да нет, просто так вспомнил, - сказал Борис, уже жалея, что задал идиотский вопрос.
– Просто там слова "О доме родном, о времени том, когда мы вернемся домой...".
– Не знаю, я не поющий, - перекатывая желваки, скривился капитан.
– На войне все понятно было. Кто хорошо воюет, а кто сачкует. А теперь разбери-пойми. Ращупкин козырем ходит, а офицер он дерьмовый. Больше насчет баб. А ты, дурак, ключи ему даешь.
"Знает или на пушку берет?
– покраснел Борис.
– Неужели Ишков тоже постукивает?"
– Ну, чего краснеешь? Хлипкий ты, Курчев. Все насквозь в тебе видно. Даже говорить с тобой неинтересно. Ну, что у него за баба?
– Не знаю. Я ее не видел.
– Ладно. Ты мне это брось... "Нет, Сережка не стучит, - обрадовался за Ращупкина.
– Стучал бы - чего было спрашивать?"
– Я ее в глаза не видел. Ращупкин довез меня до квартиры и все...
– Ладно, - повторил Зубихин.
"Наверно, кто-то видел, как я грузился с матрасом на бетонке, - решил Курчев.
– А Ишков тут ни при чем."
– Ну, что ж. Везунец ты, лейтенант. На гражданке только не влопайся.
– С чего мне?
– Да вроде не с чего: пистолета в воздух пулять не будет. А ведь Ращупкина ты тоже не любишь?
– Он мне не баба, - нахмурился Борис, соображая, не догадался ли ко всему Зубихин, что у них с командиром полка общая женщина.
Но тот вдруг брезгливо поморщился и, не поднимаясь с койки, протянул руку лейтенанту:
– Ладно, бывай!
– И Борис, сколько возможно не спеша, вылетел из этой тусклой, похожей на тюремную камеру, комнатенки.
8
В поезде Инга письма лейтенанту так и не написала, а по приезде первые дни ушли на утешение родителей. Врать было мучительно, а Татьяна Федоровна без конца допытывалась, как все было. Отец молчал, но Инга чувствовала, как напряженно вбирает он каждое ее слово, и она отчаянно, даже взвинчивая себя, почти непрерывно рыдала, уповая на одни слезы.