Демократия (сборник)
Шрифт:
— Вы чересчур суровы к обезьянам, — сухо отвечала Маделина, когда сенатор кончил свою тираду. — Вам ведь от них никакого вреда. В общественной жизни они не участвуют, голосом не пользуются. Кстати, будь у них право голоса, вы первый стали бы восторгаться их умом и порядочностью. Впрочем, мы все должны быть им благодарны: ну что бы мы делали в этом печальном мире, не оставь они нам в наследство своей тяги к веселью… и любви к тирадам.
Рэтклиф, надо отдать ему должное, умел сносить щелчки, по крайней мере те, что получал от руки миссис Ли, и его нечастые взрывы неповиновения неизменно сопровождались усиленным послушанием. Но, позволяя миссис Ли исправлять присущие ему недостатки, он не допускал никаких поучений со стороны ее друзей и неизменно ставил их на место. Однако и этого ему было мало. То ли потому, что он почти ничего не знал вне круга своего непосредственного опыта, то ли потому, что не доверял себе, стоя на чужой почве, но он явно старался свести любой спор к собственному
— Барон весьма заинтересовал меня рассказами об обществе в Бухаресте, — говорила, например, Маделина. — Я и понятия не имела, что там умеют так весело проводить время.
И слышала от Рэтклифа в ответ:
— Жаль, что я не могу познакомить барона с обществом в Пеонии. Он нашел бы там блестящий круг истинно природных аристократов.
— Барон говорит, политики у них — острейшие малые, с головой, — добавлял мистер Френч.
— А в Болгарии есть политики? — недоумевал сенатор, чьи представления о том, как Румыния географически соотносится с Болгарией, не отличались четкостью и который вообще полагал, что все подобные народы живут в кибитках, одеваются в овечьи шкуры шерстью вовнутрь и питаются квашеным молоком. — Так у них есть политики?! Хотел бы я видеть, как эти острейшие малые справились бы у нас на Западе!
— И впрямь, — подхватывала миссис Ли. — Представьте себе: Аттила и его орды заправляют выборами у индейцев.
— Превосходно! — вторил ей Френч, громко смеясь. — Во всяком случае, барон сказал: таких продувных бестий, как его друзья-политики, во всем Иллинойсе не сыщешь.
— Он так и сказал? — восклицал Рэтклиф с гневом.
— Точно так. Правда, миссис Ли? Только я ему не верю. А вы? Как по-вашему, мистер Рэтклиф, если чистосердечно? Ведь уж вы-то знаете об иллинойсских политиках все до тонкости. Как вы думаете, эти «Якоби бестии» и впрямь справились бы с собранием выборщиков в Иллинойсе?
Рэтклиф терпеть не мог, когда ему подпускали шпильки, в особенности по затронутому вопросу, но сдержался и не ответил на выходку Френча, которой тот лишь сквитался с сенатором за его «поделки-подделки». Рэтклифу же было важно отвести разговор от Европы, литературы, искусства, а шпильки Френча играли ему в этом на руку.
Слабой стороной сенатора было слепое невежество по части нравственных законов, и, понимая это, Каррингтон тешил себя надеждой, что миссис Ли, рано или поздно разглядев в Рэтклифе такой изъян, придет от него в ужас, а потому считал — главное, дать сенатору возможность разоблачать себя. Редко вступая в беседу, Каррингтон неизменно стремился выводить соперника на чистую воду. Однако ему вскоре пришлось убедиться, что Рэтклиф превосходно разбирается в подобного рода тактике и не только не сдает, а напротив, улучшает свои позиции. Иногда его дерзость просто ошеломляла, и даже когда Каррингтону казалось, что сенатор безнадежно запутался в расставленных ему силках, тот одним рывком стряхивал с себя охотничьи путы и уходил еще более неустрашимый и опасный, чем когда-либо прежде.
Если же миссис Ли загоняла его в угол, он чистосердечно признавал ее обвинения.
— Да, ваши слова в значительной части справедливы. В политике много отталкивающего и тягостного, много грубого и дурного. Да, не буду скрывать — хватает и бесчестности и коррупции. И мы должны делать все, чтобы этого зла стало как можно меньше.
— Вы, верно, сможете указать миссис Ли, как ей за это взяться, — вставил Каррингтон. — У вас богатый опыт. Помнится, я слышал, что вам однажды пришлось употребить весьма крутые меры против коррупции.
Рэтклиф, которого, по всей видимости, почему-то не обрадовал этот комплимент, бросил на Каррингтона ледяной взгляд, таивший угрозу. Но вызов принял и с ответом медлить не стал:
— Да, было дело, и теперь я об этой истории весьма сожалею. А историю эту, миссис Ли, которую я вам сейчас изложу, знают в Иллинойсе поголовно все мужчины, женщины и дети, так что у меня нет причин ее смягчать. В самые тяжкие дни войны стало ясно, что в Иллинойсе может взять верх партия мира — с помощью подлога, как мы считали. — но, так или иначе, нужно было любой ценой спасти положение. Упусти мы тогда Иллинойс, наверняка упустили бы и президентские выборы, а весьма возможно и Соединенные Штаты. У меня, во всяком случае, не было сомнений, что судьба войны зависит от результата голосования.
А я был тогда губернатором штата, и вся ответственность лежала на мне. Контроль над северными округами и подсчетом голосов в них оставался в наших руках, и мы дали команду нескольким счетчикам не подбивать итоги до наших распоряжений, а когда стало известно, какие цифры получены в южных округах и точное число голосов, нужных, чтобы обеспечить нам перевес, мы послали телеграмму, и они подытожили голосование так-то и так-то, тем самым перекрыв голоса противника, и мы одержали победу. Вот так все и было проделано, а поскольку я теперь уже сенатор, то имеются все основания полагать — мои действия в штате одобрили. Я не горжусь этой операцией, но вновь поступил бы точно так же и даже похуже, если бы считал, что спасаю страну от раскола. Разумеется, мистер Каррингтон вряд ли меня одобрит. Он, кажется, тогда отстаивал свои требования реформ, сражаясь против правительства.
— Точно так, — сухо подтвердил Каррингтон. — И победа осталась за вами.
Каррингтон не достиг цели. Тот, кто совершает убийство ради отечества, уже не убийца, а патриот, даже если долей в добыче получает место в сенате. И смешно ожидать, чтобы дамам захотелось копаться в мотивах, побудивших к действию патриота, спасшего родину, и выяснять, как в те смутные времена происходило его избрание в сенат.
Враждебное чувство, которое питал к Рэтклифу Каррингтон, не шло, однако, в сравнение с той ненавистью, какою пылал к сенатору барон Якоби. Почему барон относился к нему с такой ярой предвзятостью, объяснить нелегко, но все дипломаты и сенаторы — враги от природы, а тут еще Рэтклиф оказался на пути Якоби как поклонника миссис Ли. Старый дипломат, пристрастный и циничный, презирал и ненавидел американского сенатора, который, на его предубежденный европейский взгляд, представлял собою тип деятеля, сочетавшего крайнюю самоуверенность и деспотичность с чрезвычайно узкой образованностью и низменным личным опытом — сочетание, какое редко встречалось среди членов правительств ведущих держав. Страна, которую представлял Якоби, не имела каких-либо особых отношений с Соединенными Штатами и, надо полагать, держала миссию в Вашингтоне главным образом, чтобы обеспечить барона должностью, и, стало быть, ему не нужно было скрывать свои антипатии, напротив, он считал, что на нем лежит своего рода обязанность выражать презрение дипломатического корпуса к сенату, которое его коллеги, даже если разделяли его чувства, были вынуждены скрывать. И эту обязанность он исполнял с исключительной добросовестностью. Он не упускал ни единой возможности вонзить острие своей полемической рапиры в уязвимые места неуклюжего и тощего сенаторского достоинства. Ему доставляло удовольствие вновь и вновь искусно уличать Рэтклифа в невежестве на глазах у Маделины. Для этого он расцвечивал свою речь историческими аллюзиями, цитатами на доброй полудюжине иностранных языков, ссылками на известные исторические события и, делая вид, что его старческая память не способна воспроизвести их во всех подробностях, обращался к достопочтенному сенатору, который, несомненно, все прекрасно знает и может ему их подсказать. Его вольтеровская физиономия сияла учтивой улыбкой, когда он выслушивал ответы, неизменно обличавшие невежество сенатора по части литературы, искусства, истории. Наконец барон достиг апогея, когда однажды вечером Рэтклиф, услышав выдержку из Мольера, которая показалась ему знакомой, пустился, на свою беду, рассуждать о пагубном влиянии этого великого человека на религиозные взгляды своего времени. Мгновенно, каким-то шестым чувством, уловив, что сенатор спутал Мольера с Вольтером, Якоби с любезнейшей миной вздернул беднягу на дыбу и до тех пор истязал свою жертву мнимыми разъяснениями и расспросами, пока Маделина не сочла себя некоторым образом обязанной вмешаться и положить конец этой сцене. Бедняга постоянно подвергался нападкам, даже когда не попадался в западню. В таких случаях барон, нарушая границы, атаковал Рэтклифа на его территории. Так, когда тот в очередной раз защищал свою доктрину верности партии, Якоби срезал его, высмеяв примерно таким образом:
— Ваш принцип, господин сенатор, абсолютно правилен. Я так же, как и вы, был страстным приверженцем своей партии — католической церкви; я принадлежал к ультра-монтанам [18] . Ваша партийная система — прямой сколок с нашей; ваш национальный конвент — тот же Вселенский собор; вы, как и мы, подчиняетесь его решениям, невзирая на доводы разума; и сами вы, мистер Рэтклиф, ну чем не кардинал? Кстати, кардиналы — все люди даровитые. Я многих из них знавал; лучшие наши друзья. Правда, они не были реформаторами. А вы за реформы, господин сенатор?
18
Последователи ультрамонтанства, направления в католицизме, добивавшегося неограниченного права для папы римского вмешиваться в религиозные и светские дела любого католического государства.
Постепенно при виде старого барона Рэтклифа охватывали страх и ненависть, но, к какой бы тактике он ни прибегал, она оказывалась бессильной против этого неуязвимого циника из восемнадцатого века. Если сенатор пускал в ход опробованные в конгрессе приемы запугивания и властного окрика, барон только улыбался и поворачивался к нему спиной или произносил несколько фраз по-французски, чем еще больше бесил своего оппонента, который ни слова из сказанного не понимал, зато знал, что Маделина все понимает и пытается подавить улыбку. Взгляд его серых глаз становился все холоднее и тяжелее: до него стало доходить, что барон Якоби следует продуманному со злобной изобретательностью плану, цель которого — изгнать его из дома миссис Ли, и он поклялся страшной клятвой, что не даст этому иностранцу с обезьяньим лицом восторжествовать над собой. Впрочем, у Якоби было мало надежды на успех.