Демократия (сборник)
Шрифт:
Эта сцена — мой прокаженный у дверей, моя угольная компания «Тропический пояс», моя одинокая фигура на гребне неизменной горы.
Инез Виктор в 5.47 утра 26 марта 1975 года, мнущая цветы венка под дождем на взлетной полосе.
Наблюдающий за ней Джек Ловетт.
«Уведите же ее с этого чертова дождя», — говорит Джек Ловетт, не обращаясь к кому-либо персонально.
ЧАСТЬ 2
В тот раз, когда, как мне показалось, Дуайт Кристиан был особенно очевидно самим собой, он курил длинную гавану и с явным удовлетворением разглядывал пар, поднимавшийся над освещенным плавательным бассейном за домом на Маноа-роуд. Поднимающийся пар и подсветка придавали воде, мрачно пузырящейся у фильтра стока, таинственный отблеск; поскольку воздух в тот вечер был теплым, температура воды, учитывая пар, должна была быть за сто градусов [129] .
129
По шкале Фаренгейта.
Мне не приходило в голову, сказала я, что плавательный бассейн может нуждаться в охлаждении.
«Это вам не приходилось жить на побережье Мексиканского залива», — сказал Дуайт Кристиан, раскачиваясь на каблуках. «Там их надо охлаждать; мы разработали технологию в Дхагране. Сделали это самые первые для „Арам-ко“. Эффективно в стоимостном отношении. Использовали ее и там, и в Дубай. Пришлось. Иначе мы ошпарили бы свой персонал».
Что-то мечтательное появилось на мгновение в его взгляде, что-то неожиданно мягкое при воспоминании о Дхагране, Дубай, эффективной технологии для «Арамко», а затем, совершенно внезапно, он издал шипящий горловой звук, очевидно показывавший, как мог быть ошпарен персонал, и засмеялся.
Таков был Дуайт Кристиан.
«Посетили Дуайта и Руфи Кристиан на их благодатном островном форпосте, из наших одноклассников он изменился меньше всех за эти годы и все еще удерживает пальму первенства по гостеприимству», — прочла я недавно в записях выпускников Станфорда (Миллс-колледж, выпуск 33-го года).
В тот раз, когда, как мне показалось, Гарри Виктор был особенно очевидно самим собой, он разыгрывал роль патрона представителей правительств Западной Европы за обеденным столом в Лондоне на Трегунтер-роуд. «Рано или поздно, все они появляются со списками предполагаемых закупок», — говорил он над «риджстаффелем» на тарелках с синим узором в китайском стиле и слабым виски с содовой, который он попивал весь вечер. На этот обед он прибыл не с Инез, а с молодой женщиной, которую он неоднократно представлял как «внучку первого еврея в Верховном суде Соединенных Штатов». Этой молодой женщиной была Фрэнсис Ландау. Фрэнсис Ландау слушала все, что говорил Гарри Виктор, с неослабевающим вниманием, отрывая свой взор лишь для того, чтобы прокомментировать сказанное менее внимательным слушателям; ее слегка искаженное болезнью щитовидной железы лицо заострилось в свете свечей, голос был резким, поставленным, — настойчивое эхо каждого высказывания, какое ей когда-либо довелось слышать.
«Иными словами — то, чего они хотят, — сказала Фрэнсис Ландау, — от Соединенных Штатов».
«А это обычно — ядерное топливо», — сказал Гарри Виктор, взяв десертную ложку и рассматривая маркировку. Казалось, его вдруг стала утомлять столь восторженная интерполяция Фрэнсис Ландау. Он был достаточно восприимчивым человеком, однако ему была присуща тупая самоуверенность, неколебимый эгоцентризм, характерные для многих, кто какое-то время был связан с Вашингтоном. «Прошлой ночью я спал на авианосце в Индийском океане», — несколько раз повторил он перед обедом. Подтекст этого высказывания, вероятно, был тот, что он спал на авианосце, дабы Лондон мог спать спокойно, и я была поражена, до какой степени Индийский океан, авианосец — и даже он сам — мыслятся им как абстракции, бесплотные придатки политики.
«Ядерное топливо, чтобы вогнать в дрожь своих кормильцев», — добавил он, а затем, совершенно необъяснимо для других гостей, он, как бы машинально, прочел несколько строк из стихов Одена, которые в том году он включал во все свои публичные высказывания: «„Нам с читателем известно, внушено со школьных лет: не чините зла другому — зло получите в ответ“. У. X. Оден. Но мне не следовало говорить это вам. — Он сделал паузу. — Это английский поэт».
Таков был Гарри Виктор.
Всем этим я хотела сказать, что могу припомнить момент, когда поведение Гарри Виктора полностью соответствовало его сути, и я могу вспомнить момент, когда Дуайт Кристиан, казалось, был абсолютно самим собой, и я могу вспомнить подобные моменты в поведении большинства знакомых мне людей, настолько сейчас укоренилось стремление очертить личность, показать характер, однако я не могу припомнить ни одного момента, когда бы Инез Виктор или Джек Ловетт раскрылись мне, позволив охарактеризовать себя. Они были одинаково неуловимыми, в известном смысле эмоционально невидимыми, ни с чем не связанными, осмотрительными до непроницаемости и, наконец, уклончивыми. Казалось, все было им чужим, кроме, как это ни странно,
Они встретились в Гонолулу зимой 1952 года. Я могу совершенно точно охарактеризовать приход зимы в Гонолулу: начинает дуть ветер кона, и сезон меняется. «Кона» означает подветренную сторону, и этот самый ветер задувает с подветренной стороны острова, намывая грязь на рифы, разбрасывая по пляжам апельсиновую кожуру и обертки, смятые бумажные стаканчики, сшибая цветы со сливовых деревьев и сухую листву с пальм. Море становится молочного цвета. На деревянных крышах кишат термиты. Температура меняется совсем незначительно, но плавают только туристы. На горизонте знакомого мира существует только вода, вода как единственная объективная данность, вода как тот конец, к которому, очевидно, придет и этот остров, и в воздухе витает некое беспокойство. Мужчины типа Дуайта Кристиана наблюдают за паром, поднимающимся с поверхности плавательных бассейнов, и все чаще звонят в места разработок в Тайбэе, Пенанге, Джедде. Женщины типа Руфи Кристиан вынимают из кладовок свои меха, меха, что передаются от матери к дочери практически ни разу не надеваемыми — не утратившими первоначального блеска, — и мечтают о поездках на материк. В эти дни и ночи полосы дождя закрывают горизонт, а у северного берега вздымаются буруны, и полная изолированность этого места ощущается особенно пронзительно; как раз такой ночью 1952 года Джек Ловетт впервые увидел Инез Кристиан и распознал в зерне ее предсказуемых устремлений и тщеславия юности эксцентричность, скрытность, эмоциональное одиночество под стать его собственному. Теперь я это понимаю.
Кое-что из этого я узнала от него.
1 января 1952 года.
Антракт в балете, одна из тех третьестепенных бродячих трупп, предоставляющая женщинам, детям и добропорядочным отцам семейств маленьких городков ежегодную возможность увидеть «Полдень фавна» и гранд па-де-де из «Щелкунчика»; счастливый момент, подарок судьбы, повод приодеться после удручающего однообразия этого времени года и особой утомительности праздников, постоять на улице под импровизированным навесом, попивая шампанское из бумажного стаканчика. Сдержанные приветствия. Рассеянное внимание. Сисси Кристиан курит сигарету в нефритовом мундштуке. Инез в темных очках (в темных очках потому, что спала всего четыре часа, поссорилась с Жанет, поговорила по телефону с Кэрол Кристиан в Сан-Франциско и Полом Кристианом в Суве и большую часть дня проплакала в своей комнате: одна из последних судорог ее отрочества), она то откалывает, то прикалывает гардению к своим влажным волосам. Это наша племянница Инез, говорит Дуайт Кристиан. Инез, майор Ловетт. Джек. Инез. Миссис Ловетт. Карла. Вздох, сигарета. Шампанское тепловато. Один бокал тебе не повредит, Инез, это ведь твой день рождения. День рождения Инез. Инез семнадцать лет. Действительно, вечер Инез. Инез у нас — поклонница балета.
«Почему вы носите солнечные очки?» — спросил Джек Ловетт.
Смутившись, Инез прикоснулась к очкам, словно хотела их снять, затем вместо этого, глядя на Джека Ловетта, откинула волосы назад, ослабив шпильки, державшие гардению.
Инез Кристиан улыбнулась.
Гардения упала на влажную траву.
«В свое время я знала всех генералов в Шофилде, — сказала Сисси Кристиан. — Как же там весело было тогда!»
«Не сомневаюсь», — сказал Джек Ловетт, не отводя глаз от Инез.
«Некоторые из них были отличными игроками в поло, — сказала Сисси Кристиан. — Не думаю, чтобы вам доводилось часто играть».
«Я не играю», — сказал Джек Ловетт.
Инез Кристиан прикрыла глаза.
Карла Ловетт осушила свой бумажный стаканчик и смяла его в руке.
«Инез семнадцать лет», — повторил Дуайт Кристиан.
«Ну, а я выпила бы чего-нибудь покрепче», — сказала Карла Ловетт.
В дни, последовавшие за этой встречей, образ Инез Кристиан ни разу полностью не исчезал из мыслей Джека Ловетта; это было не столько ее осознанное присутствие, сколько тень, полутон. Он думал об Инез, когда просто куда-то шел или просто ложился спать. Он вспоминал об Инез Кристиан во время затиший между спорами, становившимися все более редкими, которые он и Карла Ловетт вели в ту зиму относительно того, когда, или как, или почему она его покинет. Его интерес к Инез не был, как ему представлялось, сексуальным: даже на этой, самой вялой стадии их семейной жизни его влекло к Карле, влекла именно ее заторможенность; он все еще мог испытать сильное возбуждение, увидев, как она расчесывала волосы, или натягивала юбку, или сбрасывала гуарачес, которые носила вместо шлепанцев.
Джек Ловетт считал, что в Инез Кристиан его привлекло другое. Инез представлялась ему слушающей что-то, что он ей говорил, слушающей очень серьезно, а затем подающей ему руку. На этой картине она была с гарденией в волосах и в белом платье, которое надевала в балет, в том единственном платье, в котором он ее видел, и кроме них двоих никого не было. На этой картине они, по сути, были единственными людьми на Земле.
«Просто до чертиков романтично».
Как сказал мне Джек Ловетт на борту «Гаруда-727», у которого заклинило шасси.