Демон Декарта
Шрифт:
«Не перебивай меня! Имей терпение. Значит, так.
В театре дают Гамлета. Я смотрел восемь раз. Гамлет высокий, худой и, как для датского принца, так уже старичок, хотя и крепкий. Когда-то был видный мужчина, ничего не скажу. Но сейчас ему по комплекции больше подошла бы роль тени. Но ничего. Играет сносно. – Семен помолчал, раздумывая. – Да что я ж такое говорю. Отлично играет! Сазонов, кстати, его фамилия». – «Чья фамилия Сазонов?» – «Гамлета фамилия Сазонов, а будешь, Макаров, перебивать, я рассказывать ничего не стану». – «А про манжеты?» «Сейчас будет про манжеты.
В общем, аншлаг. Тишина. Дания. Музыка. Ветер дует за стенами замка. Холодно
«Ну правильно, там так по тексту», – подтвердил Макаров. «Да! По тексту, – горячо кивнул Сеня, – тут ты прав! Он ее действительно уже как бы не любит . У него, Макаров, в душе нет места для этой любви. Это мы с тобой, слава богу, как люди серьезные, понимаем.
Но интрига-то в том, что по Сазонову, по этому старому актеру, видно, что эту самую Офелию, актрису Трухаеву Ирину Егоровну, девяносто второго года рождения, блондинку, волосы и все, что выше колен, он любит по-настоящему. Просто гибнет, как любит! Вот где трагедия Гамлета Z! Она ему, между тем, выдает, мол, действительно, принц, мне верилось , то да се. А он ей отвечает – а не надо было верить ! Не нужно, понимаешь, Макаров! « Сколько ни прививай нам добродетели, грешного духа из нас не выкурить! Я не любил вас!»
«Нет, обожди, – говорит третий слесарь, Гриша Карабут, – давай разберемся, Сеня. Он ее или любит – или не любит. Одно из двух. Надо выбирать, как говорится!» – «А не получается, – грустно отвечает Сеня. – Ни у Гамлета, ни у нас с тобой, Григорий». – «Так обожди, – сердито сопит Макаров, – а манжеты к чему?!»
«Ну, так и вот. Единственное, что не позволяет старику Сазонову расплакаться прямо на сцене, – это белые манжеты, которые топорщатся у него на руках. Они такие белые, такие длинные! Мать моя женщина! Такая удивительная белизна, что ее и в природе не существует! И видно, что это его держит. Понимаешь, Макаров?! Это его внутренне собирает и обязывает. Вполне достаточно, чтобы не тихо, но и не громко сказать в нужном месте: «К чему плодить уродов? Ведь столько горя за душой, что лучше б мать и не рожала. Я беден, горд, самолюбив. И больше гадостей, чем мыслей. Зачем толочься нам меж небом и землею? Все мы лжецы. Ступай, сестрица, в Лавру!»
«А мастер тут при чем?» – «Да, мастер. – Сеня грустно посмотрел на товарищей. – Заводской мастер, Вишня Сергей Павлович, такого-то года рождения, выходит из гастронома, изнутри облитый стеклом. Просто прозрачный. Идет в последний раз на детскую площадку. Вынимает яблоки из пакета, склоняется над детьми. Они берут конфеты и фрукты, чтобы утешить Вишню, но так это делают, будто фрукты не настоящие. Понимаете? Будто в игру играют. Вот так берут, чуть надкусывают, смеются, переглядываются…»
«Не будем грустить, пролетарии», – Петренко махнул рукой и выкатил из-под инструментального шкафа четвертую поллитровку. «Нет-нет-нет!» – Макаров нетвердо встал и тут же сел на место. «Ну что ты наделал, Василий Иванович! Ну куда это годится? Шли, как люди, обедать. У нас же тепловоз стоит, ему ремонт давать надо!»
«И вот… – сказал Сеня и задумался. – Когда Вишня приходит с утра в цех, то смотрит на нас, как Гамлет на Офелию в тот момент, когда его фамилия Сазонов, а ее Труханова. То есть с любовью, конечно, но и не без ненависти. А когда он с работы идет домой и по пути видит детей, то, чтобы не кричать, не выть и не биться головой о старые чехословацкие маневровые тепловозы, о высокие светлые дома Z-новостроек, о Z-углы и Z-подъезды, о Z-деревья и Z-облака, я думаю, ему приходится держать себя в манжетах старого Гамлета. В стальных металлургических манжетах. Теперь понятно?»
«Теперь понятно», – согласился Макаров. «Ему бы надо взять себе на воспитание ребенка. Приблизительно нашего Сеню», – сказал Карабут и засмеялся. «Я все думаю», – Сеня затушил папироску и принялся открывать перочинным ножом сардины в масле. «О чем?» – с интересом спросил Макаров, ломая кусками хлеб. «А вот об этом.
Вокруг Дания, ночь. Стоит он перед ней, и руки у него трясутся. Где-то за дверью гримерки коллеги по актерскому цеху подслушивают и хихикают. А как им не подслушивать. Весь театр знает, что старик Сазонов домогается Трухановой. Он старик, она красивая молодая баба. Смешно ведь. Вот и подслушивают.
Премьера прошла на ура. Выпили. Сазонов тоже принял стакан. Пришел и решил выяснить наконец все, что еще не ясно. «А выйдешь замуж, – говорит он, присаживаясь на скрипящий диван с выцветшей обивкой, – так вот тебе мое проклятье, Ирина!» – «А ты, Сазонов, прикажешь мне за тебя идти?! – говорит она устало, снимая с лица грим. – Ты сам подумай, Витя, тебе скоро семьдесят два, мне двадцать с хвостиком, ну какое у нас с тобою может быть будущее?! Какое?!»
«Затворись в обители, – кричит Сазонов, – говорю тебе, затворись!» – «Твой юношеский облик, Витя, бесподобный, изборожден безумьем, – резонно отвечает она ему. – Не собираюсь я замуж! – Труханова, кстати, тоже повышает тон. Потом осекается, глядит на его подрагивающий подбородок. – Не хотела тебя расстраивать, – отворачивается, чтобы не видеть бледное лицо партнера по диалогу, – но раз ты уж начал… В общем, уже договорено. Отыгрываю последний сезон – и в столицу! Буду поступать на режиссерский. В этой провинции ловить нечего». – «Ах, вот так…» – Сазонов закуривает. «Да, именно так», – Ирина искоса на него смотрит.
Виктор сидит, всматриваясь далеко внутрь себя, и в уголках его глаз медленно вскипают мелкие прозрачные слезки. Носик маленький, глазки синие тоже маленькие, как у какого-нибудь парус-майора. Вокруг глаз мелкой сеткой морщинки. Лицо не просто бледное – пергаментное. «Ему покойников без грима играть можно, – невольно думает Труханова. – Вечный Пьеро. Сигаретку держит в пальцах неловко. Да и как иначе, если курит всего полгода? Поздновато пришел к пороку Сазонов». И этот факт тоже вызывает у Ирины щемящее чувство вины, обливает ее всю от затылка к животу волнами жалости и нежности.
Она смотрит на него, а ее плотяное сердце ноет и плачет. И рвется на хрен!
«Витя, ну чего ты», – говорит она наконец. Бросает в сердцах на стол вату. Ставит со стуком на стол жидкость для снятия лака, отшвыривает в сторону полотенце. Подходит к Сазонову и прижимает его голову к своему животу. Тот утыкается в нее носом, обнимает руками бедра и дрожит мелкими прерывистыми рыданиями. «Я люблю тебя», – говорит он в ее живот, и все ее внутренности зачем-то отзываются на эти слова.
И что с этим поделать, никому не известно.