Демон Декарта
Шрифт:
Петренко шел по заводу и радовался. А как тут не радоваться? Едет тепловоз. Гудит. Вроде и ничего такого, а чувствуешь – красота! А вот привычный агитационный щит. Но Петренко всегда его отмечал и с удовольствием читал вслух: «Кто честь свою не бережет, тому не дорог наш завод!» Шесть на шесть. Торчит в синем небе на фоне пронзительно зеленой стены обжимного цеха. Кроме букв, на щите имеются рабочий и рабочая, которые осуждающе глядят на тех, кто не бережет честь и не любит заводские корпуса и эту задымленную территорию так, как любит ее Петренко.
В целом, конечно, Василий Иванович
А вот скромный треугольник перед шлагбаумом. Он всегда тревожит. «Рабочий, будь бережлив!» Кто это придумал и что хотел сказать? Рабочий, сука, будь бережлив! Василий Иванович с улыбкой посмотрел в быстро бегущее синевато-серое небо. Состав с углем, проплывающий мимо обжимного цеха, прокричал: «Бе-ре-ги, млядь! Все береги, су-у-у-ка!»
Состав в электросталеплавильном ответил кратко: «У-у-у-ка! Ууу-ка!»
Облака не летели на восток. Нет. Петренко покачал головой, подбирая подходящее сравнение. Они туда падали. Будто пространство изменилось, и на востоке теперь находился мистический низ мира. Именно к нему стремились облака, дожди и птицы. Туда стекала водка из опрокинутого стакана. И плевок, летящий на запад, сам собой поворачивал на восток. Именно на востоке теперь находился центр тяжести мироздания. Это отчего-то радовало Василия Ивановича, неугомонного к чудесам и прожитым, и предстоящим.
Петренко перешел разъезд. Посмотрел вправо, влево. Никого. Только дождик моросит. От доменного тянет сизовато-опилочным дымом. В воздухе, будто кисея, плывет, подергиваясь, мельчайшая синевато-красная пыль. Она имеет особый вкус и в ноздрях не застревает, но и проходит не бесследно. Будто сто миллиардов конфетти размером с микрон высыпали вниз с башни охлаждения. Оказываясь внутри человека, они продолжают все так же лететь, подергиваясь в полете. И это падение внутри тебя длится вечно, потому что в каждом человеке бездна, которую не понять.
Во всем чувствовал Василий Иванович преддверие запоя. И это при том, что сам себя запойным не считал. «Так только, бывает, балуюсь, – говаривал он в компании. – Пью больше для лечения бессонницы и познания безграничных возможностей человека».
Но как же хороша весна! Подкатывало к сердцу что-то томительно жгучее. Кололо ладони. Пробивала испарина, и тогда приходилось расстегивать ворот. «Нет удержу, – сказал Петренко, – а надо удержать! Надо! Но нет удержу! Эх, как же хорошо!
Пацаны, дайте прикурить, – сказал он работягам-ремонтникам, которые шли в грязных спецовках из депо в столовку. – Снова идете жрать, не помывшись», – сказал он, затягиваясь полной грудью. – «Снова», – кивнули ремонтники. «А кой смысл мыться, – проговорил самый младший из них, Сеня. Посмотрел на товарищей, пытаясь найти у них поддержку. – Все равно хрен отмоешься и поесть не успеешь! Мастер придет, станет кричать».
«А ты возьми молоток и ударь его по голове, – посоветовал Петренко. – Сразу крик и кончится. Точно тебе говорю. Причем для верности бей два раза. Один раз в лоб, а другой в темечко. Очень помогает в случае производственных споров».
«Ну что ты, – возразил Сеня. – Ты думаешь, он злой человек? Конечно нет. Мастер, он какой? Ух! Проволока грусти! Стальные манжеты. Я часто вижу его из окна. Серьезно! Мы живем рядом. Только мой дом вот так стоит к гастроному. А его вот так. Отдельная личность!»
«И чего ж в нем хорошего? – поинтересовался Василий, закуривая. – Пока вижу только минусы этой натуры. На рабочих кричит, они вынуждены принимать пищу не помывшись, будто морлоки. Хороший человек, говоришь? А по-моему, молотком в лоб – и вся передовица. Обижать пролетария нехорошо. Все равно как обидеть ребенка. Но я готов, Сеня, рассмотреть твою позицию».
«Хорошо, Петренко. Тогда смотри. Сижу я дома после смены. Гляжу из окна. Вечер. Мастер идет в гастроном, где разливают. Выпьет стаканчик, выйдет и сядет на лавку. Сидит так же, как и в депо, строго и неподвижно. Спина прямая. Посидит-посидит, выкурит сигарету. Снова зайдет. Выйдет – и опять на лавку.
А вокруг детская площадка. Он пока трезвый, игнорирует. А когда начинает пьянеть, улыбается и каждый раз, выходя из магазина, раздает детям гостинцы. Конфеты и вот такие яблоки. Всю зарплату, наверное, на них тратит. Вот такие! Даже из окна, а я живу на пятом, это яблоко видно. Ну чего ты, Макаров, лыбу-то тянешь?! Тупой ты душевно! Пойми, я сижу в окне, курю, пью пиво. Никому ничего не дарю, хотя и мог бы. Что мне, трудно? Ни хрена мне не трудно, Макаров! У меня полный дом ерунды разной, никому не нужной. Фотоаппарат, книги, пианино стоит.
А у него, говорят, жена и сынок-малолетка погибли в другом городе. Я предполагаю, что в аккурат перед тем, как он к нам на производство устроился. Там продал квартиру, тут купил. Понимай так, чтобы памяти меньше было». – «А ты откуда это знаешь?» – «Во дворе соседки рассказали.
Говорят, ехали с дачи. Мастер за рулем, жена рядом. Сынок на коленях. Ногами болтал, в окно плевался, о своей учебе в школе небылицы рассказывал. И вот доплевался. Знаете, как бывает. Тормоза в визг, стекла вдребезги, милиция в свистки. Кровь на стеклах. Смерть и ужас. Два трупа. Мальчика пополам, у жены от удара глаза на тротуар вылетели. Сам я не видел, но соседки так рассказывали. А мастеру хоть бы хны. Ни в чем не виноват и притом живее всех живых. Остался один, значит, но не опустился. По-прежнему строгий и принципиальный: бутылка «Смирновской» и два «Рачка» – вот его рацион!
Когда приходит поздний час, встает, вытряхивает из пакета крошки, пакет сворачивает, кладет в карман. Улыбается детям и шагает домой. С соседями раскланивается, но ни с кем ни слова. И вот так весь! Вот так! Шаг печатает. Шеи не повернет. Позвонки ледяные, руки по швам. Слепой. Держится, будто манжеты на нем. Вот так весь просто!»
«Да откуда ты взял, – отчего-то рассердился Макаров, – эти манжеты?! Ты хоть знаешь, что это такое, Семен Семеныч?» – «Да чего ж не знаю! Я в театр хожу». – «И при чем тут театр?» – «Да вот при том». – «Нет, что ты подразумеваешь, когда говоришь про манжеты?!»