Демон Максвелла
Шрифт:
Она говорит «да», черт побери! он абсолютно жив и до сих пор преподает на факультете, а живет в двух кварталах отсюда, рядом с гимнастическим залом, где мы только что были. Более того, она готова позвонить ему и узнать, сможет ли он принять зарубежных паломников.
И вот я стою со своими тремя спутниками перед маленьким коттеджем, приютившимся под нависшими ветвями эвкалипта, и жду, когда маленькая девочка с хвостиками на голове выяснит у своего прадеда, готов ли он принять посетителей. Американские шуточки стихают, и мы глупо стоим рядком в чисто выметенном маленьком
– Послушай, а это не Гудман? – шепотом спрашивает фотограф. – Бенни Гудман и оркестр Дорси.
Однако, прежде чем кто-либо успевает высказать свои предположения, раздвижные двери открываются и в их проеме появляется девочка, а за ней, по прошествии некоторого времени, старик в Суньясеновском прикиде эпохи Мао и серых фетровых тапочках. Вид у него призрачный, как у прошлогодней плесени.
За исключением выражения глаз и улыбки. Глаза из-за очков в металлической оправе смотрят с остротой нефритовых осколков. А таинственная и в то же время бесшабашная улыбка светится чем-то, напоминающим одновременно Мону Лизу и орка. Старик выдерживает паузу, с интересом оглядывая нас, а затем протягивает мне руку, покрытую старческими пятнами, с таким видом, словно держит в ней камень, а с его губ вот-вот сорвется известная фраза: «Ну что, Кузнечик… явился?»
Однако вместо этого он произносит по-английски: «Прошу, господа».
Я пожимаю ему руку и уже собираюсь осведомиться: «Полагаю, что вижу перед собой доктора Фэна?», однако вместо этого с трудом выдавливаю из себя: «Да… с удовольствием… мистер Юлань… это честь…»
Девочка придерживает дверь и кланяется каждому из нас. Мы минуем небольшую переднюю и проходим в помещение, которое, вероятно, служит ему кабинетом и гостиной. Окна почти полностью закрыты свисающей серо-зеленой листвой эвкалипта, однако в комнате довольно светло, даже светлее, чем на улице. Древняя мебель, как перегной, излучает фосфоресцирующий свет. Он мерцает на старой штукатурке и поблескивает в трещинах кожаной обшивки. Сияет даже темное дерево кухонной двери и книжных стеллажей, отполированное до блеска многолетними уборками.
Стены пусты, за исключением длинного рукописного календаря и студенческой фотографии в рамочке, напоминающей о далеком черно-белом прошлом. На лакированном полу стоит торшер, пустая урна для бумаг, кожаный диван, козетка на двоих и кресло, которое в двадцатые годы могло бы украсить любую американскую гостиную. Очевидно, что оно-то и является любимым местом доктора. Он встает рядом с ним и кивком головы указывает редактору и Блингу на диван, а тучному фотографу – на козетку. Мне, как студенту, вызванному на собеседование с профессором, он указывает на керамическую урну.
Когда мы наконец рассаживаемся в соответствии с его пожеланиями, он опускается в кресло, складывает на коленях руки и, улыбаясь, поворачивается ко мне. Я чувствую, как к голове приливает кровь, а все мысли из нее испаряются, и начинаю молоть всякую ерунду, пытаясь объяснить причину нашего появления. Думаю, мне бы никогда не удалось восстановить наш разговор, если бы я случайно не сунул руки в карманы своей широкой куртки и не нащупал бы там кассетный магнитофон Блинга. Мне хватило журналистского самообладания незаметно включить его.
И сейчас, когда я по прошествии нескольких недель и на расстоянии нескольких тысяч миль от места нашей встречи в тиши своего кабинета пытаюсь расшифровать запись, чтобы получить образчик восточной мудрости, который мог бы отослать своему приятелю в разлагающийся Беркли, я по-прежнему ощущаю всю неловкость ситуации.
Доктор Фэн: Не согласитесь ли вы выпить чаю, господа?
Американцы: Да-да, конечно, будьте любезны.
Доктор Фэн: Прошу прощения.
Произносит что-то по-китайски. Из-за стены доносится стук деревянных сандалий, и дверь на кухню со скрипом открывается, впуская звуки классического джаза в исполнении биг-бэнда.
Доктор Фэн: Что вас привело в Китай?
Блинг: Я живу здесь… и учусь в этом университете.
Доктор Фэн: И что же вы изучаете?
Блинг: Китайское право, а также занимаюсь легкой атлетикой.
Доктор Фэн: Очень хорошо. А остальные?
Дебори: А мы – журналисты, сэр.
Доктор Фэн: Извините, но с годами я стал хуже слышать.
Дебори: Мы – журналисты! И приехали сюда освещать соревнования по бегу. Пекинский марафон, который состоится завтра. Пол – редактор нашего журнала, Брайан – фотограф, а я – журналист.
Доктор Фэн: А-а… спортивный комментатор.
Дебори: Не совсем. Вообще-то я пишу романы и повести и считаюсь у себя на родине писателем.
Это вызывает хрюканье моих американских спутников: «Да что ты говоришь? Считаешься писателем?»
Дебори: К тому же я большой поклонник «И-цзина» – китайской книги перемен. Уже более десяти лет я ежедневно прибегаю к ее предсказаниям.
Еще более громкое хрюканье: «Ну и ну! Он еще и поклонник «И-цзина»!»
Дебори: Но на самом деле я приехал в Китай, доктор, только для того, чтобы узнать о вас. Может, вы не догадываетесь, но уже в течение многих лет американские философы задаются вопросами: «Что стало с доктором Фэн Юланем? Чем он теперь занимается?» То есть люди, на которых серьезно повлияли ваши труды… они хотят знать…
Эта тирада милостиво прерывается скрипом двери и позвякиванием чайных чашек.
Американцы: Спасибо. Как это любезно. Чай – это именно то, что было нужно…
Доктор Фэн: Приятного аппетита.
Ерзанье. Прихлебыванье. Звяканье фарфора. И общая атмосфера веселого выжидания.
Дебори: Ну и как вы, доктор? То есть чем вы занимались все это время?
Доктор Фэн: Работал.
Дебори: Преподавали?
Доктор Фэн: Нет. Работал над книгой.