Демон Максвелла
Шрифт:
Небо покрывается паутиной последних ракет, и со стадиона доносится многотысячный вздох толпы. Мы уже прощаемся и собираемся расходиться по своим транспортным средствам, когда женщина вдруг охает, каменеет и, прежде чем кто-либо успевает броситься к ней на помощь, падает на асфальт.
– О Господи! – бросается к ней муж. – У нее припадок.
Дрожа, как молодое деревце под порывами урагана, она изгибается в руках своего мужа, складываясь чуть ли не вдвое. Тот истерически трясет ее, пытаясь привести в чувство.
– С ней уже несколько лет такого не было. Это все
Женщина вырывается из его рук и с воем начинает метаться на асфальте, словно пытаясь впиться зубами в землю. Макела опускается на колени.
– Надо что-то сделать, чтобы она не прикусила себе язык, – замечает он. Я вспоминаю, что Гелиотроп тоже страдает эпилепсией и ему уже не раз приходилось помогать ей во время припадков. Он приподнимает мечущуюся голову женщины и вставляет ей между зубов средний палец.
– Надо протолкнуть немного…
Но ему не удается это сделать. Она сильно кусает его за палец, и он отдергивает его назад с непроизвольным шипением:
– Ах ты, сука!
И тут парень вдруг звереет и становится еще страшнее, чем его жена. С диким воплем он отшвыривает лежащую на его коленях женщину и бросается на Макелу:
– Ну ты, ниггер, думай, что говоришь!
Этот крик разносится по стоянке громче, чем выстрелы ракетниц и усиленные мегафонами призывы пацифистов. Все замирают. Посторонние люди в радиусе пятидесяти ярдов останавливаются и оглядываются, пронзенные реверберацией. Судороги у женщины прекращаются, и она, словно избавившись от какого-то демона, с облегчением вздыхает.
Однако теперь этот демон вселяется в ее мужа. Он неистовствует, тыча Макелу в грудь:
– Ты что, совсем офонарел, скотина?! А? Пихать свои грязные пальцы в рот моей жене! Ты что себе позволяешь?
Макела не отвечает и поворачивается к нам, говоря всем своим видом: «Ну и что тут можно сказать?» Мы встречаемся с ним глазами, и я отворачиваюсь. Я вижу, как с задней части автобуса за происходящим наблюдают Квистон и Перси. Квистон снова выглядит испуганным и неуверенным. Глаза Перси, как у Макелы, горят темным огнем искреннего изумления.
На часах уже начало первого, когда мы наконец сворачиваем к нашей ферме. Мужчины мрачно молчат, дети плачут, женщины раздражены. Лишь к часу ночи сборы завершаются, и люди начинают разъезжаться по домам. Бетси и дети ложатся спать, а мы с Макелой отправляемся в его автобус и до рассвета слушаем старые записи Бесси Смит. Перси похрапывает на полосатом матраце. Сверчки и цикады трещат и поскрипывают, как несмазанные подшипники.
Когда сквозь листья деревьев начинает просачиваться свет, Макела встает и потягивается. Мы давно уже молчим – говорить больше не о чем. Он выключает усилитель и замечает, что пора браться за дела.
Я говорю, что он не смыкал глаз уже сорок восемь часов, и спрашиваю, не хочет ли он поспать. Но я знаю, что он не в состоянии это сделать. Более того, я опасаюсь, что мы вообще никогда больше не сможем насладиться этим благословенным отдыхом, сплетаемым из рукава любви.
– Не бойся. А нам с Перси пора двигаться. Хочешь с нами?
Стараясь
Однако мне никто не отвечает.
Покрытая росой ферма отдыхает после вчерашнего нашествия. Повсюду царит разгром: везде валяются бумажные тарелки и стаканчики. Яма для костра переполнилась, и угли прожгли на лужайке огромное черное пятно. Фасоль Бетси погибла, так как кто-то в пылу празднества оборвал все веревочки, которыми она была подвязана.
Однако самое жалостное зрелище представляет собой флаг. Шест склонился так низко, что золотая тесьма волочится по стружке и кучам навоза. Я подхожу ближе и замечаю спящего в фургоне кузена Дэви. Я пытаюсь расшевелить его, чтобы он помог мне снять и убрать флаг, но он только глубже зарывается в свой спальник. Я сдаюсь, перелезаю через изгородь и бреду по стружке, чтобы осуществить это самостоятельно. И тут происходит последняя сцена этой истории.
Я стою на четвереньках у основания шеста и проклинаю затянутый узел – «Да благословит Господь этот чертов узел!» – потому что мои толстые пальцы не могут справиться с тонкой бечевкой, я размышляю о Перси и о предложении Макелы, и вдруг все небо покрывается ослепительно яркими свежеумытыми звездами.
И я понимаю, что проклятие обернулось благодатью. Потому что эти звезды являются глашатаями ответа небес. И благословен даже проклятый узел. Ревут фанфары. Звенят арфы. Я утопаю в опилках, не сомневаясь в том, что на небесах наконец-то выкликнули мой номер.
С чувством глубочайшего благоговения я ощущаю, что меня вновь осеняет свет Божий. Я отрекаюсь от своего отречения. Бежать в Канаду? Да никогда! Я готов на все, только прости меня! Над головой раздается раскат грома, и я оборачиваюсь как раз в тот момент, когда Он выпускает последний очищающий разряд молнии. Вид Его ужасен, борода развевается, как янтарное море ржи, глаза горят, как артиллерийские вспышки над Потомаком.
Наконец Дэви удается вырвать у меня флаг вместе с обломком шеста. Он берет меня под руку и помогает добраться до корыта. Воды в нем нет. Мы забыли включить ее. Вокруг стоят изнемогающие от жажды коровы. Дэви находит кран и поворачивает его. Я смотрю на багряные брызги, отскакивающие от ржавого дна.
Коровы подходят ближе. За ними осторожно движутся телята со свежевыстриженными боками. Кричат павлины. Над головой кружит стайка любопытных голубей.
Кузен садится на помятый край корыта и передает мне намоченный носовой платок, который я прижимаю к набухающему синяку, полученному вследствие соприкосновения с шестом. Соль жжет царапины. Дэви отворачивается и устремляет взгляд на круговерть зверей и птиц.
– Самонаводящиеся коровы, – произносит он вслух. – Неплохая мысль для недоделанного ковбоя.