Демон возмездия
Шрифт:
Но это он сейчас прозрел, а раньше не принимал и не понимал всю нелепую глупость своего поведения. Детей родил? Родил. Купил им квартиры сам? Сам. Ну, так кто тебе виноват? Кто заставлял тебя ритмично пыхтеть под одеялом и опустошать все заначки, докидывая сэкономленное до необходимых сумм первоначальных взносов? Все делал сам, никто не заставлял? Ну, так и не ной теперь и, кстати, насчет 'попыхтеть'...
Роговец обхватил плечи дорогой, любимой и единственной, притянул к себе, жарко шепнул в ухо:
– Ты как сегодня, зайка? Все нормально?
–
– жена чуть отстранилась от него и недоуменно посмотрела на раскрасневшегося мужа - Ты это о чем?
– О том самом, зайка, о том самом - Родион Сергеевич широко улыбнулся - Дни там разные твои.... Эти, красные дни календаря такие...
– А тебе разве можно? Ты ведь только из больницы же.
– Мне - можно! Да и кто запретит? И чувствую я себя прекрасно и даже очень бодр, ну ты понимаешь...
И Роговец положил руку на грудь Марины, сперва легко, потом все более плотно и настойчиво обхватывая пальцами теплое, мягкое, приятное.
– А я чувствую себя отвратительно!
– Марина оттолкнула от себя мужа, грубо, с каким-то даже отвращением, сбросила его руку со своей груди - Я вовсе не бодра и не весела, тебе это ясно, мой дорогой?!
– Все ясно, дорогая - Роговец сменил позу, немного подался к столу, немного плеснул себе на дно стакана, стакана, а не специального снифтера, но и у него не французская элита из города Коньяк на столе.
– И что именно тебе ясно, Родион?
Роговец чуть вздернул бровь, выпил, вытянул ломтик сыра, бросил в рот. Угу, Родион, значит. Марина его так называла на следующий день, когда он после очередного корпоратива приползал на 'бровях', а на утро взглядом побитой собаки выпрашивал прощение за свое то ли действительное, то ли мнимое вечернее буйство. Или когда он совершал что-то неприемлемое на ее взгляд.
– Что случилось, Марина?
– И ты еще спрашиваешь, что случилось? Ты, которого Андрей Юрьевич называет, сыкливым гаденышем, спрашиваешь, что случилось? Мне за тебя все эти две недели, пока ты на койке в больнице отдыхал, с соседями встречаться стыдно было! Я в полседьмого утра на работу бежала, в восемь домой приходила, только чтобы никого не встретить, ни с кем не увидеться! Ты знаешь, ты знаешь, как мне за тебя стыдно было! Выкурить.... То есть выкрутить эти штуки ночью, потому что кто-то занял якобы твое место! Какое твое место, Родион?! Какое твое?! Твое место у телевизора, да в игрушке своей, где ты крутой там какой-то бекесер или как там тебя зовут! Боже, какой же ты мелкий подлец, Роговец, какой ты... Ты.... Да ты никакой, Родион, совершенно никакой.... Не мужчина ты...
Марина громко всхлипнула, рванула салфетку из пачки, скомкала, бросила на стол, схватила другую, прижала к глазам. Ее полные плечи мелко задрожали, словно от озноба и сквозь пока еще тихие всхлипыванья она прорыдала, проговорила:
– А Андрей Юрьевич нашу машину перегнал, на твое типа место, а сам сейчас в конце ставиться, и того, с 'Киа' одернул, когда он про тебя всякое говорить начал...
– Мою машину трогал этот урод? Ну, тот, который сломал
– Твою?! Нашу! И он не урод, урод это ты Роговец! А он Андрей Юрьевич!
– Ну-ну.... Значит, мою машину трогал Андрей Юрьевич, который сломал мне нос, и ты сказала ему за это 'спасибо'.
– Да, сказала!
– жена выскочила из-за стола и замерла перед ним, уперев руки в бока, до боли став напоминать толстую жабу из больницы. С размазанной тушью, не по здоровому красная, тяжело дышавшая. Некрасивая. Нелюбимая. Роговец вдруг как-то сразу, в один момент понял, что с этой женщиной у него нет ничего общего и нет будущего. И тогда он ударил наотмашь:
– Надеюсь, кроме как, сказав 'спасибо', ты ему более ничего не сделала?
– Сделала? Что я еще должна была сделать, а?!
– Ну, например, отсосать ему, такому замечательному мужчине Андрею Юрьевичу. Побаловать его. Мне же это всегда было недоступно, а ему в самый раз, по его статусу замечательного.
Жена просверлила его взглядом, тяжело вздохнула и сказала, как выплюнула:
– И отсосу. Захочу и отсосу. Вот ему и отсосу. И что ты тогда сделаешь Родион, что ты тогда сделаешь? Заплачешь, напьёшься или опять кому-то что-то выкрутишь?!
– Убью. Убью вас обоих. Наверное, ножом.
Роговец встал из-за стола, по пути прихватив горсть нарезанных кружков колбасы, сунул в рот, громко заработал челюстями, перемалывая вкусноту. Неплохая колбаса, надо название запомнить, потом еще взять. И скол на зубе залечить, язык, гад, режет. Неторопливо обогнул замершую в шоке жену. Поискал взглядом ключи от машины, сунул их в карман, хлопнул ладонью по 'почтальонке', ага, права на месте!
– Родио... Родя.... А ты... А ты куда?
Роговцев остановился на выходе из гостиной, чуть повернул корпус, ответил:
– Проедусь, проветрюсь. Душно мне с тобой. А ты со стола убери, и коньяк закрой, я больше не хочу, а так он выветрится. Неплохой, кстати, спасибо.
Город, города.... Есть страна городов, а есть еще город-страна и все про него знают. Города рисуют, города описывают, о них рассказывают, о них поют. Или воспевают. А его город? Стоит ли его воспевать? Роговец чуть сбросил скорость, перестроился в правый ряд, пошарил по диапазонам радиостанций, остановился на каком-то новом хите. Неплохо так, ритмично.
Семь центральных улиц, три кольца, пять или шесть площадей.... Нет, их вроде бы в городе вообще восемь - седьмая Пионеров и восьмая то ли Первостроителей, то ли Мира? Или Строителей без 'перво'? Он задумался почти на целую минуту, но так и не смог вспомнить название восьмой площади. Ладно, его город можно воспеть и без названия площади. А вот что в нем воспевать? Парки и фонтаны, тенистые аллеи, уютные дворики? Есть и фонтаны и аллеи, а вот двориков нет, город молод, но вот достаточны ли тенисты аллеи и фонтанны фонтаны для песни? И хочет ли сам город, чтобы его воспевали? Может ему нужно что-то другое? Что именно? Поклонение, восхищение или.... Или ему нужна жертва?