Демонология нашего района
Шрифт:
Дети не отзываются! А если там, под кроватью, тайный ход прямиком в кромешную тьму Жени Егоровой? И они не вернутся! Шагнут, и их поглотит черное, ледяное, вращающееся кольцом маршруток пространство Композиторов, Просвещения, Науки? Совсем одних, маленьких, невысоких, теплых детей? Никогда не вернутся, будут блуждать, одинокие, от Есенина к Культуры, брести безнадежным Серебристым бульваром? Спотыкаясь на Подковырова, шарахаясь жутких силуэтов на Подрезова, плутая на Плуталова?
Да, говорит Наташа, но ведь когда-нибудь они все равно уйдут? И в большей или меньшей степени не вернутся. И их все равно тогда поглотит черное, ледяное, вращающееся кольцом маршруток?
Да, но не сейчас, не сейчас, пусть хотя бы не сейчас!
Звонит Миша, опять сквозь толщу, как воздухоплаватель. Я попал в аварию на Испытателей, кричит он. Кругом плач и стон и искалечено правое крыло. Пять машин пострадало. Кругом гайцы, осколки, и уже едет сквозь тьму «Скорая помощь». Я когда-нибудь вернусь, но еще не сейчас.
Миша истаивает в трубке. Уже не сейчас, но его еще нет. Наташе не до того, а мне еще. Хотя, конечно, нельзя, ради детей! Но ведь детей все равно
Подходит кошка, поевшая ворованного закусочного сыра, благостная, благодарная, хочет гладиться.
Гладить чужую кошку – это как слушать историю чужой любви. Это интересно, трогательно, захватывающе, приятно, интригующе. Это как то, что в народе называется «только секс». Физические ощущения абсолютно те же, как и со своей кошкой, но сердце зрит и протестует, и от этого странно и неловко. Хотя кошка ничем не хуже, а возможно, по качеству и отливу меха даже и лучше, а может, она и вовсе такая же – калибр, окрас, пушистость, повадки, густошерстность, бывают же совпадения! Но это чужая кошка, это другая любовь. Если дело, к примеру, происходит в сельской местности, на дачном участке (хотя, конечно, на улице Жени Егоровой сложно представить что-либо, происходящее за пределами Жени Егоровой, проще представить отсутствие чего бы то ни было), то вот вы едите сосиски-гриль, жаренные на мангале, а соседская кошка прыгает к вам через забор из крупноячеистой сетки-рабицы. И начинает попрошайничать. И вы кормить эту соседскую кошку, хвалите ее, сюсюкаете и тетешкаете, подвергаете ее нежности. Потом она, сытая и заглаженная, уходит снова через забор. Дальше вы снова пьете, снова дальше закусываете и вдруг, протрезвев и вытаращась, замечаете, что через участок по высокой ж/д насыпи, поросшей древними деревьями, в светлом вечернем сентябрьском, стынущем от первого холодка воздухе, по насыпи силуэтно, как в театре теней, движутся две фигуры – одна толстая с хим. завивкой, а вторая низкая, забегающая вперед, радостно размахивающая пушистым хвостом, преданная. И вы осознаете, что, несмотря на свой отлично обустроенный мангал и прекрасно продуманный гриль, вы тут ни при чем. Это другая, это чужая любовь, и как бы и чем бы вы ее ни кормили, вашей она не станет. И как бы хозяйка любви, тетенька с химической завивкой, тяпкой наперевес, с грудью и в лосинах, не пыталась избавиться от своей любви, выпихнуть ее подальше, из дому, за ж/д пути, на участок, к кромке леса, к другим людям, на подножный корм, любовь никуда не денется. Да, она отощает, оплешивеет, нахватается блох и глистов, привыкнет попрошайничать, христарадничать, тереться об ноги чужих людей и урчать под их руками, привыкнет благодарить за любую малость, потеряет ногу на неисповедимых железнодорожных путях, потеряет хвост, ухо, половину усов, потеряет многое жизненно важное, но все же продолжит существовать, продолжит просить кушать и погладить, на ручки.
6
Иногда, конечно, любовь перестает просить. Если, к примеру, оставить ее на земельном участке в с/д, садоводческом, товариществе на зиму, возле ж/д насыпи, где ее неминуемо переедет пригородный э/п, электропоезд, съедят бездомные собаки, съедят забравшиеся в дом за дармовыми соленьями-вареньями бомжи, съедят черви сомнения.
7
Хотя любовь не сомневается, не просит, не завидует, все переносит, всему надеется, все покрывает, не обижается, не рефлексирует. Если что, живет себе и живет в домике рядом с ж/д путями, мерзнет, голодает, выкусывает блох, питается, если повезет, мышами. А если не повезет, то и вовсе ничем.
8
Не исключено, что каждая, даже самая мало-мальская мимолетная любовь и есть какая-то кошка. Любовь невостребованная, непригодившаяся, подавленная волевым усилием в зародыше, приходит в мир котенком, умершим еще слепым, с пленкой на глазах, заболевшим, отринутым, утопленным. Супружеская любовь убивается с изощренной жестокостью, как печень залюбленной домашней кошки, которой помимо предписанного ветеринарами сухого корма обе стороны (эм и жо) суют друг от друга тайком содержащие соль и глаутомат натрия смертельные деликатесы.
Выкинутые с балконов, лестниц, сбежавшие в последнем порыве из форточек, перерезанные невзначай напополам стеклопакетами, исчезнувшие в пылу и пыли евроремонта, якобы испарившиеся в тот роковой момент, когда кто-то пошел перекурить на лестницу, кошки – это все, конечно, адюльтер, нежелание прелюбодействовать в сердце своем, непотворство инстинктам, или разовое потворство с последующим категорическим непотворством. Если кошечка на дачном садовом участке, брошенная на зиму, примерзла лапками, и ее разодрали и съели возрадовавшиеся брошенные же собаки – то, разумеется, речь идет о первой любви или о первом, тренировочном, супружестве. Но бывают и счастливые, благополучные, мирно толстеющие и ежедневно сносящие оглаживания и тисканья кошки в совершенно разлаживающихся, распадающихся, превращающихся в тлен семьях. А кошки в них живут и здравствуют, вот ведь какая штука, годами и десятилетиями.
9
Потому что кот есть любовь. Ест сухой корм. Исправно ходит в лоток. Не приносит нам никаких огорчений, а приносит одни только радости. Я вижу тебя, гладящего кота, на кухне, вижу твое отражение в кухне, отраженное через арку в стеклах выходящего из гостиной балкона, отраженного в окнах спальни. Ты отпустишь кота, уйдешь к себе за шкаф, в т. н. кабинет, грызть семечки и лузгать диссертацию, а я приду в кухню, доглажу кота, и это наше слияние в глажении кота, пусть и слегка рассредоточенное во времени, вполне зачтется за полноценный акт любви. К коту. Точнее друг к другу. Каждый из нас может, конечно, попробовать огладить другую сторону, но другая сторона, т. е. другой каждый, неминуемо зашипит и выпустит когти. Так что лучше и не связываться. Вот кот, он нежен, отзывчив, норковошубноморфен, незлопамятен, необидчив. Он в ответе за каждого из нас, кто его приручил, он единственный островок неминуемой радости в обстановке темной, вертящейся маршрутами, шумящей облезлыми древесными кронами, пузырящейся безбрежными лужами страшной улицы Художников. Т. е. проспекта. Проспект широк, длинен, кот хвостат, носат, любовь моя со мною, за окном страшно, дома не лучше, в кухне стоит мешок сухого корма премиум-класса, в коридоре на вешалке висят черные пуховики, дети ползают, идут в гости, уползают под кровать, вырастают, остаются, уходят, коты умирают, как умирает любовь, остаются, как любовь всегда остается. Как остается призрак дедушки, ощупывающий лица спящих, что-то нашаривающий, шаркающий, подгорающий обед, ворующий рулетку. Дедушка, зачем тебе рулетка?
10
Рулеткой, отвечает дедушка, я измеряю вход в Царствие Небесное. И неизменно понимаю, что он слишком низок и узок, мне не пройти. Т. к. я люблю бабушку, свою дочь, которая уехала отсюда, бросила меня одного, даже без люминала, на чужих людей, только из-за того, что я не любил ее мужа! И мужа того уж нет, он выгнан, он не пройдет, он продолжает ее любить, где-то в отдаленной перспективе, точнее, наоборот, в ретроспективе, продолжает ее любить и приходит сюда в виде паучка, шибко перебирает мохнатыми ногами, переворачивает страницы «Индивидуального развития человека и константности восприятия», карабкается, ждет гостинчика, избегает кота. Любовь земную невозможно протащить с собой в Царствие Небесное, слишком узок вход, слишком низко нависают своды.
11
Кое-чего до сих пор не можем друг другу простить! Как, например, в разгар ремонта, когда грузчики выгрузили шкаф и потом сборщик его собирал, кто-то бросил среди пыли и мешков с плитонитом, среди обойных рулонов, среди ужасных, остроугольных куч отбитого старообразного кафеля невзрачный полиэтиленовый пакетик, бросил кто-то из нас, а в пакетике-то были документы на всякую новую свежекупленную сюда технику и ключи от квартиры! И грузчики выгрузили и ушли, и собрал и ушел сборщик, и уже и мы собрались, вечером, ан выяснилось, что пакетик-то возьми да и пропади пропадом! И грузчики клялись под угрозой увольнения, и сборщик божился после предложения подкинуть тайком без оповещения начальства, и в общем все уверяли, что не брали, да и зачем, может, случайно, там и было-то непонятно что там, т. е. не было понятно что там, надо было очень пристально ковыряться среди этих мешков, рулонов, пыли, кафеля, среди этих руин, обломков чужого уюта, совершенно уже не идентифицируемого, чтобы определить, что именно в этом конкретно пакетике ключи и документы, а не пепел и прах, как в окружающих таких же. Но им вроде бы совершенно некогда было это определять – грузчики грузили, а сборщик собирал. А сами выкинуть не могли? Нет, выкинуть не могли. Могли забыть в камере хранения магазина «Пятерочка», куда ты бегал на нервной ремонтной почве за пивом, но тоже не могли. И потом зашли все проверили, нет, там не было. Мог, конечно, взять призрак дедушки, чтоб иметь свободу передвижения, но это на него не похоже, он обычно все отдавал. Да и никакой свободы он не поимел бы с этими ключами, они все равно были не от этой совсем квартиры! Они были от квартиры родителей, где мы жили на время ремонта. Поэтому и дедушке, и сборщику, и грузчикам никакого от них не было толку. И значит, кража, если это была кража, а что же еще, оказалась абсолютно напрасной и не принесла ничего, кроме горечи разочарования и крушения надежд. Но и на нашу долю тоже досталась горечь разочарования. Пакетик хоть и не нашли, но осадок остался. Пусть ключи были не от этой квартиры, пусть мы все равно поменяли замок, и родители наши тоже поменяли у себя замок, пусть это все совершенно очевидно и невероятно, и никто уже никуда не войдет посредством этих ключей, слишком узок и низок вход. Но все равно осталось какое-то чувство незащищенности, сквозящей за спиной безобразной, зияющей дыры. Сквозь которую, несмотря на нашу арку, на кухню девять с половиной метров, на кирпичный дом, будто бы так и готов броситься, вторгнуться, повалить, загрызть, засвистеть в проломе страшный, темный, ветреный, расплывающийся лужами и облаками проспект Просвещения. И сколько ни выставляй в черном стекле свой силуэт, все равно не защититься, все равно не уберечься, все равно не уйти.
12
Все равно им там некуда идти, поэтому дети возвращаются из-под кровати. Пыльные, но живые и те же самые. В этот раз обошлось. Обошлось.
13
А со сборщиком-то она когда-то в юности училась в одном классе! Была любовь, даже, возможно, целовались и так далее. Сколько лет прошло, пятнадцать лет прошло, а он ее не забыл. А вот она его забыла и даже не узнала при встрече! Конечно, он изменился, тогда он был другим, не был сборщиком, например, но ведь и она изменилась. Вышла замуж, неоднократно, стала делать ремонт. Смотрела, как он там закручивает шурупы и устанавливает полки в шкаф, и ни капельки его не узнала. А такие были чувства! А он узнал, обиделся. Оскорбился. Попятил пакетик, решил как-нибудь открыть дверь ключами да и поговорить начистоту. Про любовь. Он же не знал, что ключи не от этой двери! Пришел, с топором за пазухой, по профессиональной привычке сборщика носить с собой всякий инструмент, а дверь и не открывается! Ключи не подходят. Вот так всегда. Он подергал-подергал, еще подергал и спустился вниз, стал ждать ее на лавочке, грея топор на груди и не подходящие ключи в кармане.