Дэмономания
Шрифт:
— Пойдем, зая, — сказала она Роз. — Скорей.
По дороге к лифту Бобби слышала, как у Роз в туфле хлюпают сливки. Потолок в лифте оказался зеркальный, как в спальне у потаскухи, и Роз, взглянув на себя, засмеялась сквозь слезы, беспомощно держа на весу руки.
Комната была завалена сумками и ранцами, пакетами из закусочной, да еще стояла сложенная раскладушка. Пока не до уборки. Они отыскали ванную.
— Боже, такого со мной раньше никогда не было. Так глупо себя чувствую.
— Я и не такое видела, — сказала
Еще как видела: довольно долго после посвящения и очищения человек не мог избавиться от головокружительного чувства, что его опустошили, а затем наполнили чем-то более воздушным и легким, новым и незнакомым, и трудно было привыкнуть к этой новизне. Если там, в миру, случалось сверзиться с лестницы или что-нибудь в этом же духе, ты поминала нечистую силу, которая строит козни. Может быть, и так.
— Я помогу, не стесняйся, — сказала Бобби. Она взялась за юбку Роз, та скользила и в руки не давалась, как промокшие детские штаны на синтепоне. — Я медсестра, — добавила она, немного погрешив против истины. — Дело привычное.
— Нет, спасибо, правда. Я сама.
Роз явно еще не пришла в себя. Промокли и колготки, и — сюрприз! — бледно-персиковые трусики, тонкие и изящные. Роз, кривясь от омерзения, пыталась расстегнуть пуговицы на блузке, не прикасаясь к мокрому шелку.
Бобби включила душ, Роз без колебаний сбросила остатки одежды и полезла мыться. С минуту Бобби стояла, слушая шум воды и глядя на силуэт Роз, странно преломившийся на бугристой поверхности стеклянной стенки. — Есть у тебя во что переодеться?
— Нет. Почти ничего нет. Разве что плащ внизу.
— Я принесу.
— Спасибо большое. Он такой темно-синий. С леопардовым воротником и обшлагами. Дурацкий такой. Вы его сразу узнаете.
Бобби вернулась вниз. Она вспомнила, как впервые встретила эту женщину, обняла ее в конце молитвы — по традиции, конечно. В ванной она заметила, что у Роз сбриты лобковые волосы: почему бы это, кто попросил, кто потребовал.
Когда Бобби вернулась, Роз стояла в комнате, завернувшись в полотенца, чуть дрожа; она выскользнула из них и надела плащ, который держала Бобби.
— Ну как, порядок?
— Да. — И обхватила себя за плечи. — Что мне сейчас нужно, — сказала она, — ну, то есть хочется. В общем. Сигаретку бы. — Она посмотрела себе под ноги. — Мне кажется, курение здесь не приветствуют.
— Не-а.
— Я уже почти бросила.
— Я тоже, — сказала Бобби.
Она порылась в куртке и вытащила пачку, измятую и почти пустую. Приоткрыла окно. Вдвоем уселись на заваленной хламом кровати и прикурили от зажигалки Бобби.
— Значит, теперь ты с нами?
— Да, — сказала та. — Да.
— Польза налицо. — Вопросом это не было. — Метишь в целители?
— Хотела бы, — сказала Роз. — Собираюсь. Это так… Просто не знаю, получится ли у меня. По-настоящему исцелять.
— Ну, не у всех получается. Люди молятся, чтобы
Она откровенно изучала Роз, и та сперва смотрела на свои руки, а затем в глаза Бобби. Однако, глядя на Роз в упор, Бобби подумала: не будет она исцелять, никогда. Она такая же, как я, — подумалось еще. Она не знает, но это так. Кажется, так и есть.
— Ты никогда не пыталась? — спросила Роз.
— Пришлось попытаться. Проходила тренинг. Они начинают с тебя самой.
Что же такого в этих полуприкрытых глазах? Что и выдает ее, и маскирует? То ли, как жадно она затягивается, а может, все дело в том, что в единственном их объятии она ничем не поделилась с Бобби, ну вовсе ничем?
— Трудно это? — спросила Роз. — Начинать с себя?
— Как сказать, — хмыкнула Бобби. — Зависит от того, что придется вытащить наружу. — Она притушила сигарету. — А что из меня потащили, я и говорить не хочу. Раз уж я от этого избавилась.
Роз посмотрела в себя: знакомый взгляд, точно такое же выражение появляется у людей, когда говоришь им, что у тебя вырвали гнилой зуб или обнаружили опухоль в груди. Самопроверка.
Бобби верила, что умеет узнавать себе подобных; вывод делала быстро и сама открывалась им, для этого никаких слов не требовалось. Люди словно бы с легким косоглазием: те, кто не смеет прямо смотреть на вещи, но все равно их жаждет; они могут смеяться, веселиться, даже молиться, но всегда напряжены, как голодные собаки; не заморенные до смерти, но ненасытные. Бобби знала их. Часто она замечала и тех, кто гоняется за ними; наталкивалась на истории, которые длились год за годом, проходила мимо, встречала вновь: она знала их.
Но насчет этой у нее уверенности не было. Может, она одна из нас, но не знает об этом; возможно ли такое?
— Тебя вот о чем спросят, — предупредила она, — чего тебе больше всего на свете хочется. И придется отвечать. Если ты знаешь как. А это не так просто, сказать по правде.
— Я… — пробормотала Роз так, словно Бобби потребовала немедленного ответа. — Ой, блин, — пробормотала она. — Вот елки-палки.
Бобби взяла ее за руку. Прислушалась, как бьется ее дух, словно стучится прямо из самого сердца через безымянный палец. Наша, не наша, наша, не наша.
— Потому что Бог тоже тебе этого желает. Так они скажут. Желает того, что ты больше всего хочешь. И ты это получишь.
— А ты знала? — спросила Роз. — Когда тебя спросили? Что ты ответила?
— Так точно, мэм. — Подобраться бы поближе да понюхать ее, думала Бобби, сунуть бы нос ей под хвост, по-собачьи, тогда я точно бы знала. — Я сказала, что больше всего на свете хочу новенький белый автомобиль с откидным верхом. «Скат» или «лисицу». С красными кожаными сиденьями.