Дэмономания

Краули Джон

Она попала и убила его. Тони, нет, Томми. Тед. Она в тот раз так и не оглянулась — догадывалась, что попала, но уверена не была. А теперь знала точно. Она убила его, и даже имя его не запомнила, и не могла попросить у него прощенья за ту ночь, не могла обратиться к его тени и сказать: я была чокнутая, совсем чокнутая, прости меня, Христа ради.

Она долго была уверена, что ей подобным прощения нет. В иное время казалось, что для таких, как она, не существует греха. Думалось, что она и ее родичи не упомянуты в Евангелиях ни добрым словом, ни строгим, что Слово Божье обращено ко всем, кроме нее.

Флойд Шафто, ее дед, верил в Благую

Весть: бывало, часами просиживал в кресле с большой бурой родительской Библией на коленях, словно за чтением, хотя взгляд его часто был устремлен вдаль. Но с церковью он никаких отношений не имел, да и с соседями не общался — жил себе бобылем на холме, на захудалой отцовской ферме, и общество его составляли только Бобби да сменявшие одна другую полудикие собаки, которых, кажется, он прекрасно понимал, во всяком случае заботился о них куда больше, чем о ней.

Дед знал, кто она. Так он всегда говорил. Потому что, по его словам, он сам был таким же, только из враждебного или противоположного клана. Не раз он недоумевал вслух, как могло случиться, что внучка его тоже причастна к той, другой жизни, ведь (он рассказал ей все, когда она была еще слишком мала, чтобы понять, о чем речь, но достаточного возраста, чтобы запомнить и поразмыслить) она ему не родная. Мать ее матери уже вынашивала дитя, когда Флойд на ней женился, и дитя это было не от него; он вообще не жил с ней как с женой.

И все же что-то притянуло его к ней; была некая причина, по которой он ее принял и отдавал всего себя до самой ее смерти.

Где же она, спросила Бобби, та женщина, ее бабушка?

Умерла. Дурная кровь или какая другая хвороба. Он встретил ее в Клэй-Каунти, в городке работяг, понаехавших из самой что ни на есть Восточной Европы. Сама-то она была местная, а кто отец ребенка, матери Бобби, и не скажешь. Девчонка удалась в мать: рванула в Детройт при первом случае и обзавелась там ребенком — то есть Бобби; да-да, Бобби нагульная, ее «ветром надуло». Тогда ее мамаша и вернулась на гору Кабаний Хребет, только чтоб оставить Бобби у Флойда. С кем она спуталась, Флойд то ли не знал никогда, то ли забыл, а может, притворялся, что забыл.

Так что она понятия не имела, чьих кровей.

«Ты из этих», — говаривал он, когда Бобби не слушалась, или в открытую лгала, или ночевала среди сосен и не шла на его зов; и хотя он официально был ее опекуном, отцом и дедом сразу, хотя она до десяти лет спала в его постели, но все же была уверена, что он не любит ее; Бобби то и дело ловила его взгляд, такой, словно между ними пролегла глубокая вражда, глубже всех заповедей любви и чести.

Когда ей исполнилось двенадцать, она навсегда ушла из его дома на Кабаньем Хребте и отправилась пешком в Клэй-Каунти искать свою мать, у которой могли быть там знакомые. Так и не нашла, зато обрела приют; она всегда у кого-нибудь да вызывала сочувствие, желание смягчить суровость ее светлых глаз, скрытность поджатых губ. Мало хорошего получали они за свою доброту. И это в ее натуре — так говорил дед; ее тогда устраивало такое объяснение, но перестало устраивать теперь.

В той округе на горе строили церковь ^{286} ; люди называли это глупостью: слишком далеко от долины и от будущих прихожан, — но священнику, долгое время совершавшему богослужения во дворах и жилых домах, было знамение построить настоящую церковь именно там. Он тоже приютил Бобби. Она помогала ему и его молодой супруге: присматривала за другими детьми, пока беременная женщина шила на машинке занавески и скатерти; когда церковь достроили, жена священника пела, молилась и кричала с остальными.

Поскольку проповеднику и вправду было знамение, а еще потому, что люди, прослышав о нем, приходили посмотреть на человека, настолько безумного или блаженного, что он выстроил церковь в безлюдном краю, все лето по воскресеньям и в ночи возрождения церковь была полна.

Священник говорил Бобби, что она изголодалась по Богу, потому и нашла дорогу к церкви. Голод-то был, но она знала, что Бог его не насытит. На дневных собраниях и ночных бдениях Господа призывали, ожидали, умоляли явить Себя или ниспослать силу Свою — и почти всегда она проявлялась в ком-то, а иногда сразу в нескольких; священник хлопотал над каждым в промокшей от пота рубашке или, сам сраженный духом, падал на колени, что-то невнятно бормоча или прорицая, и слезы текли у него по щекам. С ней никогда такого не случалось. Его беспокоило, что на нее никогда не сходит благодать, как на других, но она говорила, что для нее видеть, как благодать нисходит на других, — подхватывать их, когда пошатнутся, следить, чтобы никто не упал в раскаленную печь или не стукнулся головой, — уже благословение; он отвечал, что так оно и есть. А сам все пытался разобраться в ней.

Откройте сердца свои, провозглашал он в церкви, где на стене висел бархатный гобелен, изображавший хлебопреломление Тайной Вечери. В сердцах, восклицал он, в сердцах пребывает Господь в мире сем, вот единое Его пристанище. Откройте сердца свои и дайте силе Божьей входить и исходить из них. Но ее сердце, открываясь, все только поглощало; все исчезало в этой потайной коробочке. И ничего не исходило оттуда.

Благодать на нее никогда не сходила, но как-то раз, в ночь полнолуния, вскоре после того, как она впервые обнаружила у себя крови (останови их тряпочкой, зайка, сказала жена священника, а завтра сходим в магазин), когда все спали, она вылезла из постели и пошла по тропинке к зданию церкви. Пройдя совсем немного, она уже издалека увидела, что перед дверями стоят люди, ожидая, когда их впустят. Подойдя ближе, она узнала здешних прихожан, семью в полном составе — ту, что недавно на размытой горной дороге в темноте рухнула в пропасть вместе с фургоном и погибла: мать, сын и бабушка. И еще одну женщину она увидела, старуху, которую недавно привели ко Христу; та смотрела на поднимавшуюся по тропинке девочку терпеливо и с любопытством: что, вот она-то нам и отворит?

Но она не могла им помочь; хотела сказать об этом и не смогла, хотела сказать хоть что-нибудь, глядя в их лица, странные, терпеливые, вопросительные, словно лица на старых ферротипиях, закрытые в резных шкатулках, такие же мертвые, как эти. Я не могу помочь вам, не могу. Но она знала (хотя не осмелилась обернуться, чтобы проверить), что по тропе за ее спиной поднимаются другие, в огромном множестве, и среди них лишь она живая.

Проснувшись наутро в постели, она не помнила, как вернулась туда. Возможно, тою дорогой, которая, как она узнала позже, ей суждена: не возвращайся, но иди вперед, все глубже в ту страну, пока не окажешься вновь у своей двери или окна.

Она спросила у священника: где теперь мертвые? Он сказал, что на небесах, если были спасены, а если нет, то в другом месте; тела же их — в земле и поднимутся в День Последний, чтобы воссоединиться с душами. Он сказал, что часто размышляет об этой встрече: о долгом ожидании души — ведь никому не ведомо, сколько ей ждать, хотя, конечно, теперь уж недолго; о воссоединении с новосозданным телом, о величайшей отраде. Он внимательно посмотрел на нее, пытаясь понять, ответил ли на ее вопрос, и, вероятно, увидел по лицу, что нет, но больше она не спрашивала.