Демоны Хазарии и девушка Деби
Шрифт:
Дура. Ты, что не понимаешь? Ведь я, делаю это для тебя, Деби? Этого недостаточно? Чтоб ты сдохла, Деби.
Чтоб ты сдохла, Деби, шептал бес Самбатион в своем влажном логове среди скал, рыб и слепых раков, в глубине горы, где били источники, да, чтоб сдохла, Ахав ее ненавидит, как Иван ненавидит Марью, хоть и соединены они в цветке иван-да-марья. Иван любим мною. А ненавидел Марью после того, как любил ее. Тех, кого любят, еще сильней ненавидят. Как иудеи любят свое рассеяние и ненавидят его. Как иудеи любят страну Израиля, но ей этого недостаточно. Она требует намного больше. А они не в силах это сделать. И они начинают ненавидеть ее, и любить ее, и ненавидеть
Они вошли в глубину усадьбы. Слепцы возвели палатки, приготовили еду. Малка дала им небольшой кувшин меда с носиками для питья каждому слепцу. Вы спросите, откуда у нее был кувшин, у которого девяносто носиков. Убейте меня, не знаю. Но таков характер Малки: у нее должна быть возможность принимать в гости девяносто слепцов, неожиданно приземлившихся на ее усадьбе, и при этом она будет также свежа, как чистый зеленый свет лесного ручья.
Явилась Эсти, излучающая во все стороны улыбки. С ребенком на руках. Про себя она сердилась на сестру и ее капризы, из-за которых они потеряли еще одну молодую пару в усадьбе, и за сердечную боль, которую сестра ухитрялась принести всем. Всегда так получается, что говорят лишь о Деби. Но Эсти бы никогда не поменялась с ней местами. И не нужна ей великая и отчаянная любовь, которой сестра притягивает к себе, ибо однажды Эсти слышала Деби, говорящей Довелэ: «Как я завидую Эсти. Есть у нее Дуби и маленький ребенок». И это слышалось намного естественней и правдивей, чем все ее сумасшествия.
Довелэ был тоже рад увидеть Ахава. Рада была и Михаль. Красота ее могла вытеснить из сердца Ахава любовь к Деби. Но Михаль, со всей своей красотой, не принадлежала ему, и не будет принадлежать. И запрещено ему даже подумать на миг, что она может быть его. Ахав знал, что если даже случится такое. Не случится. Но если случится, что Михаль придет к нему ночью и скажет – «Пошли», он скажет ей – «Нет».
Обедали в доме за большим столом. Гади очень расчувствовался от встречи с Михой, юношей из страны Израиля, снова и снова проверял и ощупывал наконечники его стрел. Он пошел и принес книгу о войнах с бесами, прочитал главу, уже давно переписанную Ахавом, и знакомую всем – о попытках убить стрелами беса.
С-с-с-стрелы он привез из страны Израиля, шептал в своей пещере бес, – с-с-с-стрелы. Почему они хотят меня убить, скажите мне, угри мои, почему? Ведь я делаю то, что велел делать. Что им надо, этим евреям? Они что, не знают, что существование их империи должно оставаться неизвестным другим евреям в мире, потому не надо давать ни одному еврею и, главным образом, евреям с Запада, проникать в Хазарию? Потому я велел охранять границу, чтобы евреи Испании и евреи Хазарии никогда не узнали бы друг о друге. Ведь если эти два больших еврейских центра объединятся, мир этот не сумеет, даже при вмешательстве небес, извести евреев и лишить их силы. С-с-с-стрелы он принес, чтобы убить меня. И бес свернулся в клубок, и тихонько подвывал вместе с угрями, которые извивались вокруг него к вящему его удовольствию.
Мы будем играть тебе на смертельных стрелах, мог весьма чувствительный бес слышать их шёпот.
Глава девяносто шестая
«Очень плохо», – сказала Деби. Положение ухудшалось. Ахав просыпался с именем Деби, дышал им каждую секунду, и не было ему покоя ночью. Он понимал, как чувствует себя хвост ящерицы, отброшенный ею. Господи, прекрати это, просил он, пугаясь того, что с ним творится. Не верил, что это может быть таким сосредоточением мучающего его чувства. Это мешало, ибо все, что совершалось, не делалось без Деби в его голове. Невозможно так. Каждая капля пота была Деби, вся память – Деби, от чего все обрывалось, становилось пусто и больно в желудке. Застегивает он, к примеру, ремешки на сапогах и думает, что об этом думает Деби. Деби любит носки. Деби любит галстуки. Что с тобой, Ахав?
Так он жил вдалеке от нее. Всю жизнь в ореоле Деби. Дни он считал по дням Деби. Праздники праздновал по датам Деби. Месяц в небе уменьшался и добавлял серьгу в виде серпа, чтобы отметить время Деби. Молясь, он направлял свою душу в сторону Деби, сочиняя особые молитвы Деби. Деби, приди. Хватит, Деби.
Каждый раз, когда он слышал слово «Любовь» в каком-либо месте, он слышал Деби. Каждую строку песни о влюбленном он пел в сердце Деби. Вкус Деби он пытался ощутить в еде, и отдаленность от нее, даже если он был с ней рядом, была ощущением его существования.
Иногда они прогуливались ночью в те давние дни, разговаривали. Деби всегда старалась его убедить, что не надо прикасаться друг к другу. Почему, Деби, что плохого я сделал? Но была в ней какая-то гордость оттого, что нечто необычное должно произойти в будущем и это будет во имя нее, Деби.
Так случилось, что в один из вечеров, в конюшне она разрешила Ахаву себя целовать, соскользнуть со щеки на шею. Она не отталкивала его, не говорила: «Довольно. Сядь, остынь». Раньше так она говорила всегда.
Ахав неожиданно обнаружил, что и губы ее не сжаты жестко и сухо, когда он их целует. И руки ее не отталкивают его движением мягким, но решительным. Он встал, подбежал к дверям.
Ахав, настало время. Немедленно. Сейчас. Кто знает, когда еще будет такая возможность. Вопреки ее слабым протестам, он запер изнутри двери конюшни, расстелил свой плащ на земле, и сумел, удивляясь легкости, положить ее на плащ.
Быстро расстегнул ей кофточку, высвободив тяжелые груди.
Их твердость и, вместе с тем, мягкость, на миг ударили в его ладонь, скользнувшую по ним, растекаясь от ладони по спинному мозгу до последней жилки во всем его теле.
До чего тверды, до чего мягки, до чего далеки, до чего близки, до чего запретны, до чего достижимы. Все эти противоположности слились воедино при этом прикосновении, которое невозможно описать, как, положим, ангельское песнопение.
Эти две вершины были в его рту, давая сладостное чувство властвования над нею, и небесная родинка, таившаяся между ними, манила на коже, напрягшейся от слишком большой нагрузки и слишком большой красоты. О, эту родинку он облизывал и целовал снова и снова.
Он лег на нее, а она шептала – «Нет, нет». Внезапно он почувствовал нечто невероятное: на ней не было пояса невинности.
Что? Можно? Что можно? Замкнутая дверь не давала ему покоя. Кто-то может войти, увидеть, что дверь замкнута, крутить ручку, стучать, и это уже будет не очень хорошо, это вызовет подозрение еще до того, как дверь откроется.
«Ты чувствуешь меня?» – спросил Ахав, прижимая свой восставший член к низу ее живота.
«Да», – прошептала она. Это «да», этот шепот, таящий в себе столько оттенков, исчезающих и звучащих в нем, лаская его немыслимым наслаждением, он замкнет в своем сердце и всегда, всегда будет к нему возвращаться. Он целовал ее в губы. Рот ее был раскрыт и, казалось, губы ее звучали колокольчиком.