День Ангела
Шрифт:
— Спасибо тебе, Гуру! Ты настоящий Гуру! — повеселел Никита, прокатил пустую кружку по стойке, взвихрив пену на донышке, и понесся к ближайшему автомату оплачивать разговорное время.
Не угомонившийся ветер терзал отощавшие к утру облака, перекручивал жгутами, выжимая, и облака истекали последними слезами и соплями шедшей на убыль вселенской истерики и, потрепанные, размочаленные, изобиженные, разлетались дырчатыми клочьями, нанизывались на городские стрельчатые высоты, на верхушки старых деревьев, на цепкие лапки антенн и громоотводов, обвисали и таяли, сыро сползая по обмирающим в замаячившем предзимье морщинистым стволам, по облезлой жести крыш и трещиноватым стенам.
Сырость оседала даже на несмелых солнечных щупальцах, что внезапно заелозили по белу свету, неловко заплетаясь, ломаясь и корчась и сослепу, спросонья натыкаясь на плотные поверхности, а вслед за щупальцами и само солнце всплыло из мутной бездны, невыспавшееся, помятое, измученное и бледное. В точности как Никитушкина физиономия сегодня поутру.
Первый вызов с инструкциями настиг Никиту сразу же по подключении, а второй — в аэропорту, где Никите вполне обыкновенный парень в сине-белой бейсболке, служившей главным опознавательным знаком, к тому моменту уже передал обернутый ненашенской бумагой и перетянутый скотчем нетяжелый сверток величиной не более обувной коробки. И второй вызов Никита чуть было не проворонил, потому что, зевака зевакой, стоял столбом под одной из плоских стеклянных крышек Пулкова и любовался шумной и красочной до сомнительности делегацией.
Делегация, судя по долетевшим до Никиты репликам, встречала рейс из Тель-Авива, объявленный несколько минут назад, а центром делегации, ее концептуальным ядром был двуязычный плакат, которым размахивал мужичонка, веселенький плешивый шибзик средних лет, в коротковатых — от долгов бегать — полосатеньких брючках. На плакате вкривь и вкось, вероятно, наспех было намалевано по-русски «Полубоевые» и еще что-то непонятными закорючками. Вероятно, так, в виде закорючек, «Полубоевые» выглядели на иврите, сделал вывод Никита, поскольку встречаемый компанией рейс был израильский.
Вокруг мужичонки с плакатом возбужденно топталось еще несколько человек обоего пола, одетых в свежепомятое и пестроватое, благоухающих из подмышек дешевой противопотной дрянью, обремененных яркими мокрыми зонтами, осыпающимися аэропортовскими хризантемами в разрисованном под кружева целлофане и поздними провинциального вида георгинами и гладиолусами, увязанными в снопы вместе с мохнатым аспарагусом.
— Генчик, так ты уже помнишь Оксаночку или как?! — на все Пулково вопрошала крашенная под баклажан пожилая тучная фемина и, потрясая звонким золотом в ушах и на оплывших, в старческих пятнах, запястьях, пихала худого унылого Генчика изогнутой ручкой зонта под ребра.
— Уже не помню, Фридочка, — кротко как овечка блеял Генчик, отодвигался от неприятного зонтика Фриды Наумовны и закрывался вверенным ему трехпудовым букетом гладиолусов. — Откуда мне помнить Оксаночку, если я совсем не знаю, кто такая Оксаночка?
— Генчик!!! Ты не знаешь Оксаночку?! Мою дочу?! Вице-мэра Хайфы?! Таки на кой, спрашивается, хрен ты перся в Ленинград с самого Днепропетровска?! — изумлялась Фрида Наумовна.
— Так это Ленинград? Ты ведь мне ничего не объяснила, Фридочка! Откуда я знаю, что тебе понадобилось в Ленинграде? Или в Москве? Или на кладбище в Днепропетровске, где похоронен твой муж? Я толком не понял. Ты меня по-соседски вызвонила в пять часов утра и попросила помочь тебе с гладиолусами, раз их так много. Может быть, тебе срочно понадобилось их на могилу мужа снести? Может быть, тебе понадобилось перед смертью в Мавзолей Ленина с гладиолусами сходить? Не мне знать, что придет тебе в голову в пять часов утра. Ты меня лишь убедительно просила, дорогая Фридочка, донести тебе до аэроплана эти цветы. Меня и милиционеров. Милиционеры, наверное, не захотели нести цветы и замахали двумя руками, чтобы я сам нес. Я и понес. И присел отдохнуть в мягкое кресло. А потом велели не курить и пристегнуть ремни — я и послушался как дурак. И вот я здесь! С гладиолусами.
— Генчик!!! Таки ты без билета от самого Днепропетровска летел?!! — сообщила всему аэропорту Фрида Наумовна. — А как же тогда, скажи мне, Генчик, тебя девушки на трапе пропустили?
— А я знаю, Фридочка? Не думаю, чтобы у них была какая-то возможность обнаружить меня за таким большим букетом, — предположил Генчик. — А в Ленинграде мне делать нечего, Фрида. Я не лягушка под дождиком квакать. У меня ишиас, неврит седалищного нерва и хронический бронхит, чтоб ты знала. Мне сырость вредна. И сумасшедших денег на билет у меня нету и нету. И мне, Фридочка, как ты хочешь, придется лететь назад тем же манером.
— Каким это таким манером?! Каким это манером, Генчик?! — с подозрением поинтересовалась Фрида Наумовна. — Гладиолусы мне нужны для Оксаночки, я их для Оксаночки в палисаднике растила, а не для того, чтобы ты зайцем на самолете катался с Днепропетровска в Ленинград и обратно в Днепропетровск.
— И что же мне делать, Фрида? — грустно спросил Генчик, прижимая к себе монструозный букет и бочком-бочком отодвигаясь, вероятно, в надежде затеряться в толпе и улететь-таки на родину «тем же манером». Но не тут-то было! Фрида Наумовна отловила Генчика крючком зонта и заголосила басом:
— Это гладиолусы для Оксаночки, аферист!!! Для Оксаночки!!! И у Оксаночки хватит денег, чтобы отправить тебя обратно в Днепропетровск, чтобы не любоваться в Ленинграде за твою продувную физиономию! Или на Колыму! Или в Биробиджан на поселение!
— А, я извиняюсь, Фридочка, на Брайтон-Бич? К моей племяннице Розочке? — робко закинул удочку Генчик.
— В Биробиджан! — не поддалась Фрида Наумовна. — А не хочешь в Биробиджан, таки стой спокойно рядом и держи цветы, даже если ты очень хочешь писать! Потом пописаешь! Когда отдадим Оксаночке букет.
Фрида Наумовна замолчала наконец, огляделась и, что-то сообразив или повинуясь зову материнского сердца, кинулась туда, где на самом-то деле положено находиться встречающим, если они не хотят разминуться с вновь прибывшими. Следом, заволновавшись и взбурлив, понеслась в полном составе делегация с плакатом, сокрушая все на своем пути, и в ее недрах грянула «Семь-сорок» гармоника, которую Никита и не заметил, пока не оказался вплотную прижатым к гармонисту. А прижатым он оказался, потому что, увлекшись представлением, стоял на пути делегации и, чтобы не быть затоптанным, поплыл, так сказать, в русле.
Его вынесло на пятачок, где толпились встречающие, и он получил возможность разглядеть, кого встречают с такой помпой. Народу явилась пышная статная блондинка, ухоженная и свежайшая как сортовая оранжерейная роза и такая же надменная, с росой на лбу и на высоко задранном и совсем не по-хайфовски курносом носике. Именно к ней-то и кинулась Фрида Наумовна и Генчика с плантацией гладиолусов за собой на зонтике потащила.
— Оксаночка! Доча! — заголосила она, отпихнув не глядя кого-то галстучно-официального от мэрии. — Хай живе незалежна Хайфа под Полубоевыми! Дай я тебя поцелую, сердце мое! Здесь все наши тебя с Днепропетровска встречать прилетели: и Сонечка, и Миля, и Оскарчик, и Моня, и Мусик… А это гладиолусы тебе из палисадника! А под гладиолусами Геннадий Ефимович! Он тебя на руках носил, хоть и не помнит! Аферист его фамилия!