День Бахуса
Шрифт:
Не спорю, в один кувшин, представляющий внутренний сосуд души, я часто помещал самые несхожие субстанции. Столь разные, что легче камень смешать с водой, а теням обрести плоть. И мне еще доставляло удовольствие наблюдать, как всё в моем сосуде шипит и булькает на грани взрыва.
Будучи еще несмышленым птенцом, явно выраженным бабуррусом (baburrus, балбес), и дня у меня не обходилось без того, чтобы я не отдегустировал литр-другой красного вина. И обязательно poto crapulum, то есть пить допьяна, а не как-нибудь bibere, immo poto – пить, слегка пьянея.
Бахус, хоть длинные языки и болтают, что он путается с Фетидой, с юных лет стал мне
Появлению в пансионате предшествовал довольно долгий период, когда доверчиво напиваясь, увешанный цветочными гирляндами, охмелевший я бродил по фригийским полям, с радостью принимаемый во дворцах и хижинах под звуки флейт, свирелей и тимпанов. Встречая молодых менад, увлеченный их песнями и танцами, я забывал обо всем. Под их нежными взглядами я напивался до бесчувствия и надолго оставался в свите самого веселого бога. Я был готов навечно присоединиться к его не на миг не унывающей процессии. И если бы не участие светлых сил, я давно бы укатил, лежа поперек осла, в неизвестном направлении, вослед Дионису. Но заботливое вмешательство не позволяло мне сгинуть раньше времени. Я возвращался.
Хлопотные, но родные отношения с Бахусом не мешали мне. Каждодневное бражничанье не утомляло. И если однажды, ангелы соберут все выпитое мной вино, то полученное пространство влаги Васко Нуньес де Бальбоа вряд ли отличит от безбрежного Великого океана, коий явился ему, когда он прорубился через заросли тропических лесов Панамы.
Выдуманное мешалось с реальным в одну съедобную похлебку. Это было привычно. Еще с детства, когда игры в одиночестве, вдыхая душу в любую мечту, рождали новые миры,. Склонный окружать себя этими мирами я смутно ощущал, что человек всегда находится на границе между выдуманным и реальным, по сути и являясь этой границей. А все остальные его «я», словно стрелки сломанных часов, носятся в разные стороны по циферблату будущего и настоящего. Мысленно мы то здесь, то там, вокруг этой одной неуловимой точки, стержня настоящего, границы между выдуманным и реальным. И вся человеческая суетность застряла в вечном нежелании и неумении быть тем, кем он является.
Именно эти ощущения обусловили мое стойкое пристрастие к возлияниям и сочинительству. Кстати, мне всегда было интересно, как первое отражалось на втором. Ведь порой одно без другого, что сад без заботливого полива, вянет быстрее, чем солнечный луч несется к земле.
Первые нелепые персонажи и образы, с ужасом обнаружившие свое рождение из-под пера, были мало понятны даже мне, их истории сетью опутывали с головы до пят. Под этой сетью я чувствовал себя, как орфическое яйцо сдавленное обручем змеи. Не больше, не меньше. Алхимия слова давалась мне с трудом.
Вдобавок ко всему я пристрастился к бенгу или бангу, как о нем еще упоминал Навои: «Ежедневно он бангом был охмурен и мечты его были, что путаный сон». Бенг в содружестве с Бахусом давал поразительный эффект. Мне казалось, что, растворяясь в переживаниях рожденных от слияния дыма Титанов и сердца Вакха, я обретаю тайну сверкающего потока свободы, и редкое сокровище для избранных становится доступным.
Вовсю пользуясь этим удовольствием, я говорил себе, что и цыгане, зачастую имеющие прямое отношение к бенгу, согласно Секретной Истории изначально были египетскими жрецами и обладали книгой Тота. И когда я принимал из рук перемазанных цыганят пакетики с бенгом, то с теплым ехидным смехом представлял, как пальцы их предков глубокомысленно листали книги мудрости, совершенствуясь в поедании истины.
Одно время я был помешан на Египте, пирамидах, жрецах и инициациях. Все, что встречалось напечатанного по этому поводу, касалось меня, как глубоко личная семейная история. Я с потрохами покупался на любые упоминания о потерянных знаниях, словно речь шла о принадлежавших мне и выкраденных кем-то рукописях, по обрывкам которых я теперь составлял вполне знакомую картину.
Когда я приехал в пансионат, голова моя была доверху забита красивыми кусками всевозможных суждений и знаний. Она гудела, как трансформаторная будка в грозу. Первым делом в ней созрело решение открыть письменную лабораторию, где под средством заклинаний, cantamen magicum, я должен был постигнуть алхимию слова и пробить местную скважину по добыче философского камня, дабы удовлетворять всех желающих в вопросе о смысле жизни.
Проводя большую часть дня на пляже и загорая на раскаленных камнях, я неустанно составлял план работы над собой и своим творчеством. Нежась на жарком солнце, я загорался новыми и новыми идеями.
Поздними вечерами и в пасмурные дни я пытался хоть что-нибудь осуществить. Из стола доставалась очередная дешевая шариковая авторучка и начиналось заклинание. Но в этих заклинаниях было столько болота, столько липких и ненужных слов, вываливающихся как грыжа, что я даже усомнился в своих способностях. Усомнился настолько, что с радостью плюнул бы на это дело. Но нет, выбор был сделан, и я держался за чернильный карандаш, как за связку ключей от свинцовых дверей «уянь». На какие только хитрости я не пускался, рождая чудеса изобретательности, лишь бы не потерять её. А в итоге, письменные занятия, а вернее, их результат, стали не просто удручать, а вызывали раздражение, переходящее испуг. Как если бы чужой грубый голос окликнул в темной подворотне, требуя жизнь за кошелек.
Отказаться от сочинительства было очень трудно. Исписанные листы лелеялись и хранились, подобно священным писаниям халдейских мудрецов. Но ощущение бессилья выразить желаемое при помощи пера не переставало щекотать нервы. Путаясь в веревках тугих несъедобных предложений, связанный ими по рукам, я готов был ругаться, злиться, ломать мебель, взрывать машины, топить корабли, вызывать землетрясения и бури, изрыгать бесконечные проклятья в адрес, возможно, и не существующего обидчика, склонившего меня к cacoethes scribendi. Да, к бумагомарательству.
К середине жаркого июля, когда вода в озере приобрела зеленоватый оттенок, пансионат наполнился любителями отдыха на лоне полудикой природы. Шум. Гомон. Ночные возлияния. Веселые оргии, нескованные городскими стенами. Волей-неволей приходилось завязывать отношения с соседями и принимать участие в их попойках, проходивших с традиционным национальным размахом и дурью. И вскоре мои письменные занятия вызывали у меня лишь насмешки.
Пьяный с раннего утра, не разбирая бумаг, я устраивал продолжение пирушки прямо на письменном столе, расплескивал вино, разбрасывая фрукты и пробки, сознательно стараясь превратить в кучу мусора результат нескольких недель.