День без смерти (сборник)
Шрифт:
Он порылся в карманах: серебряная скифская монетка с портретом царя.
— Вот. Хочешь?
— Спасибо. Я повешу ее на цепочку. Как старинный медальон. — Она коснулась мокрой рукой его щеки: — Уходи. Ты первый, слышишь?
Он не ответил.
Линка повернулась. И пошла между стенами. Между домами. И между деревьями. Ветер качал провода, и фонари скорбно кивали в ритме ее медленных шагов. У одного фонаря был плохой контакт — маленькая искорка то вспыхивала, то гасла. Ралль смотрел на Линкину мальчишескую спину, на гладкие высоко подобранные волосы, на ее совсем не эталонные ноги. И слушал сердце. Когда боль стала невыносимой,
“И не надо. Не надо!” — убеждал он себя, насильно расслабляя мускулы лица, закаменевшие в гримасе улыбки.
И боль прошла. Остались только дождь и одинокая искорка.
Но тогда она уходила не навсегда. Еще не было эриний, не было предательства, не было любви, через которую необходимо перешагнуть.
Ралль сделал два шага к двери, остановился, обвел глазами лабораторию. Ничто не нарушило тишины. “Маня” смотала лабиринт, и Мими, цокая коготками, юркнул в норку, подобрал бесполезный хвост.
— Но почему, почему? — с силой произнес Эдик горбясь над пультом.
А какая разница, почему? Может, прохудились гермески. Или Ростик не уравнял поле. Или на долю секунды поверил Линкиной интуиции. Какая теперь разница? Причины — это дело не их лаборатории.
Огненные камышинки одновременно дрогнули, выпрямились, умоляюще свели свои говорящие листочки. Но Ралль видел одну — побелевшую, в опрокинутом желтом кубике, припорошенную высыпавшимся на линолеум красноватым марсианским грунтом. Роськина эриния совсем по-человечески не перенесла этой нелепой, случайной, невозможной в нашем мире и все-таки состоявшейся смерти.
…Их называли эриниями не в память о богинях мести. Но что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. Древние почитали эриний и как богинь раскаяния. Но совсем под другим именем.
Под каким — Ралль не вспомнил.
ДЫМОВ Феликс Яковлевич.
Родился в 1937 году. Окончил Ленинградский механический институт, работал инженером-механиком. Член профкома литераторов. Печатается в периодике, в сборниках с 1968 года, переведен на чешский, болгарский, венгерский языки. Живет в Ленинграде.
Елена Грушко
Зимний единорог
Медленно, медленно, медленно
Движется чудное время…
Сначала пропала тень.
Сначала пропала тень, но прозрачный шар еще сиял над сугробами. Там вились царские кудри, кипела многоцветная купена, рдела румянка и звенели все разом лиловые колокольчики и бубенчики. Чудилось, цветы стонут под гнетом собственной пышности! Распаленный их дыханием воздух трепетал, заставляя трепетать диковинное дерево, в кроне которого свили гнезда длиннохвостые папоротники, и звезды, серебряные и золотые звезды римской ромашки, поповника, тысячелистника и дикой рябинки были рассыпаны там щедрыми пригоршнями. А под деревом тянулся к розовой свече кипрея, вокруг которой обвились пчелы, белый чудесный конь с витым, словно драгоценная раковина, острым рогом во лбу. Тот самый, тот самый, бело-серебристый, будто ранний снег, тот самый, что сейчас проскакал по Кедровому распадку — легконогий, точно бежал во сне. Но, ворвавшись в ложбину, замедлил скок, оцепенел перед сверкающим
Белый единорог словно забыл, что по его следам бегут, запаленно дыша, серые звери.
Они напоминали волков, но это были, конечно, не волки. Еще третьего дня, когда Гервасий наткнулся на полурастерзанную тушу белого коня (то есть он так решил для себя: наверное, из Богородского отбился белый жеребчик, да и попал зверю в зубы), он подивился ярости, с какой было изорвано тело. Даже голова изломана клыками! Мороз и ветер обуглили кровь, и следы, схожие, пожалуй, с зимним следом рыси, слегка размазанные, вполовину крупнее летних, были почти заметены. Ведь в эту пору ветры с Джугджура часто прилетают на Сихотэ-Алинь, носятся наперегонки по долине Обимура, осыпая тайгу снежной колючей пылью. Обимур лежит в берегах оцепенелый, словно околдованный…
И все-таки Гервасий прочел следы. Хищник гнал белого коня через перевал, и в долине, после непонятного топтанья по снегу, настиг его в прыжке, оседлал, но был сразу сброшен, а конь, через несколько судорожных скоков, забился в кедрач и пал. И теперь, вспоминая отпечатки некованых копыт, Гервасий вдруг подумал: а если и там был не конь, а единорог? Такой же, как этот, что бьет копытами по сугробам — и в то же время резвится в цветах?
Полна диковинами обимурская тайга, но увидеть в ней сказочного единорога так же немыслимо, как… вышку ЛЭП на Луне. Однако глаза охотника не лгут. Л если единственный оставшийся в мире, а если последний единорог планеты вострепетал на пороге смерти перед взором Гервасия?
Мороз вонзался в горло. Белый единорог все ближе подходил к цветущему шару, который медленно колыхался в воздухе, и чуть заметно подрагивала его тень на сугробах. Тихо светилось звездное небо. Может быть, это одна из звезд прокатилась по небосклону и повисла над самой землей, чтобы приманить доверчивое дитя чуда? Гервасию почудилось, будто узор ночного полога сменился: вместо Большой Медведицы летели по небу одно за другим, словно в погоне, созвездия незнакомых очертаний. Гервасий мотнул головой, опустил взор к тайге.
По склону сопки к нему приближался зверь. Он был только похож, немного похож на рысь, но не вспарывал снег, волоча в прыжках лапы, а мчался так же легко, как единорог, не сминая сугробов, прихотливыми скачками, словно веселился в предчувствии удачи или заигрывал с оцепенелой добычей. Следом спускались еще трое хищников, а на гребне маячила вся стая.
Гервасий почувствовал, что иней тает на его усах от жаркого дыхания. Ветер перебирал вершины деревьев, шуршал черными, сморщенными ягодками элеутерококка, колебал светящийся шар и его тень, такую же синюю, густую, как тени кедров. А в нем… а в нем льнули друг к другу звездовка и ласкавец под завороженным взглядом белого, зимнего единорога.
Гервасий взбросил зауэр.
— Гал-лар!.. Гал-лар-р-д-до!..
Непостижимый рык-стон — и зверь прянул в сторону, крутнулся так, что выметнул из-под снега вялые листья, и они веером разбросались по снегу. Гервасий заметил, что на выстрел тотчас явились сойки, простегивая небо суетливыми стежками.
Зверь опять рванулся, сел на задние лапы, и Гервасий вдруг ощутил, что у него самого подвело колени- но зверь, вихляясь, снова побежал к единорогу, а стая стояла недвижно на склоне. И все вдруг смолкло вокруг, и даже дыхания своего не слышал Гервасий.