День денег
Шрифт:
– За что?
– Мы проводим некий эксперимент, – торопился Писатель.
– Это хорошо. «Кюммелю» хочешь?
– Нет.
– Дело твое.
Гений налил себе из изящного графинчика в темный стакан какого-то напитка и со вкусом стал пригублять.
(– «Кюммель» – это что? – спросил Змей тихо Парфена. Тот толкнул его локтем. Он сам не знал.)
– Продолжай, продолжай, – поощрил и разрешил Гений.
– Я даю тебе деньги. А ты пишешь расписку. Что ты продаешь свою душу черту за эти деньги. Согласен?
– Занятный эксперимент. Что ж, я готов.
Гений сел за стол и на чистом листе бумаги написал требуемую расписку.
Писатель схватил
– Ты не написал сумму! Две тысячи долларов! Прописью!
– Извини.
Гений дописал.
Потом взял из рук Писателя пачку банкнот и стал аккуратно рвать ее своими артистическими пальцами.
Подруга все так же читала.
– Видишь ли, друг мой, – сказал Гений офонаревшему Писателю, бросив обрывки на пол, – твой эксперимент глуп и пошл, как все, что ты делаешь.
– Ты не читал ни одной моей строки!
– Это и не обязательно. У тебя на лице все написано. И черновики, и чистовики. Ты бездарен.
– А ты гений?
– А я гений, – спокойно сказал Гений. – Потому что я в душе своей давно уничтожил все категории, все те системы координат, на которых базируется человеческое сознание. Ты говоришь: продать душу. А что такое – продать? И что такое душа? Ты говоришь: черт. А что это такое? Ты говоришь: расписка. А что это? Ты говоришь: деньги. Не понимаю!
– А жрешь на какие шиши? – неприязненно спросил Змей. Ему казалось, что он знает таких людей. Есть в их среде человек по кличке Трехголовый (хвастал, что у него три высших образования), тот тоже орет все время, что презирает материальное как факт и как философию, но, между прочим, где выпить на халяву, он чует своим носом и фактически, и философски. Едва соберутся мужики и бутылки не откроют еще, глядь – его тощая трехголовая фигура уже маячит поблизости.
– Живу на какие шиши? – иронически спросил Гений. – На деньги, конечно! Но дело не в предмете, а в отношении к нему! В моем сознании все становится артефактом! Думаете, я такой дурак, что не понимаю, что на эти две тысячи можно было бы купить много хорошего? Прекрасно понимаю! Но это – не артефакт! А вот порвать их – артефакт! Для меня лично это принесло гораздо больше морального удовлетворения и даже физического, поскольку я ощутил нечто вроде интеллектуального оргазма! А эти артефакты, в свою очередь, преобразуются в стройную систему моего романа «Бездонный колодец»!
– Ты пишешь роман? – спросил Писатель – и даже с уважением: он никак не может избавиться от привычки трепетно относиться к попыткам других людей творчески выразиться.
– Писать? Но разве ты не знаешь, что всякое Слово уничтожает Пра-Слово? Разве ты не знаешь, что пишешь не по чистому листу: нет чистых листов, на каждом уже что-то написано! Замарывая своими закорючками это написанное, ты, может, уничтожаешь великое! А?
Писатель вдруг почувствовал, что Гений в чем-то прав. И ему глупой показалась эта квазидемонская затея с распиской о продаже души черту.
Почувствовав себя победителем, Гений решил упрочить победу.
– Или вот, – указал он на девушку. – Я, как вы это называете, люблю ее. Хотя – по-другому. К примеру, я пью кофе, так? Я же не говорю: «мой кофе»! А если и говорю, то это так, речевой оборот. Кофе – для всех и всем. У меня есть – почему не угостить? Точно так же дико говорить: моя женщина! Точно так же естественно угостить ею других. Многие, кстати, так называемые первобытные народы поступают мудро и инстинктивно подобным образом. Обнажись, котик, – сказал он подруге.
Та обнажилась, что стоило ей небольшого труда, ибо на
– Хороша? – спросил Гений.
Писатель затаил дыхание, Парфен, напротив, громко задышал, а у Змея кадык с бульканьем прошелся по всему горлу.
– Тогда прошу! – пригласил радушный хозяин.
– Но она-то не кофе, ее-то спросить надо бы! – вырвалось у Змея.
– Сейчас она – кофе. А потом этим напитком могу стать я. Сосуществование двух людей во взаимном согласии и уступках – утопия! Необходимая равновесная сменяемость тиранств. В чем-то я тираню тебя, а в чем-то – ты. При взаимном согласии. Главное – чувство равновесия, око за око, зуб за зуб, как говорила мудрая Библия, а не ваш людьми придуманный Новый Завет! Ну? Кто первый?
Друзья не шелохнулись.
– Другого я и не ожидал! Вас ведь трое. О, стадо! Все человечество – стадо! И каждый боится мнения других! Ладно, выпьем, в самом деле, кофе. Котик, расстарайся для друзей.
– Иди ты, – сказала котик, одеваясь и берясь за книгу.
– Это – око за око! И равновесие восстановлено! И гармония торжествует! – сиял наглядностью своей правды Гений. – Ладно, пойду сварю кофе.
Но друзья отказались, заторопились – и ушли.
– Тсс! – вдруг сказал Змей, едва захлопнулась дверь. Он имел поистине змеиный слух и нечто услышал. А вскоре, по мере нарастания силы звуков, услышали и Парфен с Писателем.
– А я не б. тебе, чтобы под каждого подкладывать! – кричала девушка.
– Так не берет никто! Это – артефакт! А вот кофе могла бы сделать, сучка голоногая!
– А он есть у нас? Я чуть не обоссалась от обиды, когда ты деньги порвал!
– Дура! Ты посмотри, как аккуратно порвал! Их в любом банке поменяют, потеряем сотни три-четыре, вот и все!
– А они у нас лишние, эти три-четыре, козел? Гений недоделанный! Что ж ты им не сказал, что твой «Бездонный колодец» из всех редакций и издательств возвращают? (Слово «бездонный», заменив всего две буквы, девушка превратила в многозначительное грубое ругательство.)
– Котик, не тронь этого! В морду дам!
– А по я. н. х., и. е.?
Тут друзья застеснялись и ушли.
Они шли и молчали каждый о своем.
Глава двадцать третья,
в которой Писатель молчал о том, насколько значительна была для его жизни тайна Гения, насколько продуктивно было его соперничество с человеком, ничего не написавшим, но дразнящим возможностью создания великого: надо ведь вообще считать, что мы живем среди гениев, иначе никто ничего не создаст; и вообще для него всегда обидно увидеть мелочность в том, что казалось большим и серьезным, зато какая радость обнаружить великое в малом, зато какое вообще несчастье наткнуться на полную фикцию и жульничество: он чуть не заплакал, когда узнал, что поэт Вирзский, за несколько лет взбаламутивший умы любителей поэзии, объявивших его тем, кто наконец дал русской лире полноценный белый стих, оказался переводчиком с древнего редчайшего языка «балабанди», расшифровавшим несколько папирусов с описанием ритуальных рецептов приготовления человечины, и выдал это за свое (и все в один голос заговорили о феноменальности творчества Вирзского, разъявшего на глазах дух человеческий и создавшего его заново!); читатели, кстати, могут сказать, что таких писателей, как наш добролюбивый Писатель, не существует в современное время, нет, это не так, уж поверьте мне (а доказательства? – так я ж вам говорю!);