День денег
Шрифт:
Есть страна, и есть в ней такие люди, для которых столбенение – именно процесс! Как в ударившемся о преграду поезде (упаси, Господи, – и прости за неудачный пример!) вещи и люди долго еще будут нестись с прежней скоростью (что, кажется, и происходит на некоторых магистральных рейлвеях нынешнего нашего бытия), так и в остолбеневшем русском человеке все долго еще несется и движется, пока не застынет в настоящем полном столбняке. И даже более того, одна часть остолбеневает, а другие движутся – и часто совсем в разных направлениях. Вместо того чтобы вихрь двух тел, как в голливудском (не к ночи будь помянут) боевике, ринулся к привратному менту, чтобы выпотрошить его, подлюку, и дознаться, куда делся Змей, взвихрились потоки не телесные,
Ну, во-первых, и Писатель, и Парфен в очередной раз подумали, что вместо того, чтобы заниматься дурью, давно бы они сидели у домашних очагов, осыпанные долларами и поцелуями близких, разговаривая дельно, как истинные отцы семейств, о шубах, новых телевизорах и о прочих позволительных теперь роскошествах: например, выписать на год сразу два литературно-художественных журнала!
Потом они представили, что Змея, может, сдал сам милиционер своим собратьям, так как ему показался подозрительным вид человека в затрапезе с дорогим портфелем в руках, да еще пристегнутого к нему наручниками! И уж из милиции портфеля не выцарапать теперь, денег не видать ни в жизнь! Но еще хуже, если Змеем, увидев несуразность в его облике, заинтересовались бандиты, которые сюда так и шастают по разным своим делам. Тогда не только портфеля и денег не видать, но и самого Змея: отпилят ему в самом деле руку, зря он так шутил, а потом и самого распилят на части, и следов его не найдешь! – содрогнулись Писатель и Парфен.
Потом Писатель подумал (за время, которого привратнику не хватило бы и глазом моргнуть), что вот исчез Змей, а он даже не успел расспросить его, как и чем он жил в последнее время. Были школьные дружки, потом разошлись, у каждого своя судьба, но ведь есть же точки соприкосновения, уж кому, как не Писателю, уметь их найти! Не спросил: как ты, Змеюшка, почему ты один живешь, о чем не спишь по ночам, о чем думаешь, глядя на улетающий в небе гусиный караван, на щебечущих на земле детей? Не спросил! Ушел человек – и теперь не спросишь!
Но нет, спросишь! – осенило тут Парфена, который по удивительному совпадению думал на ту же тему. Не от нас уходит человек, а – в нас уходит! Живший, бывший с нами, он нас меньше беспокоил и интересовал, а как уйдет, начинаешь и его вопросами пытать, и на его вопросы отвечать, и вдруг снится он, снится, снится, до слез! Живший, он в себе жил, ну, и около нас немного, а в нас – совсем чуть-чуть. Уйдя же, он полностью переходит в нас!
Но значит – и Писателя осенило! – мы страшным образом богаче становимся! Тяжелее… Мудрее… Начинаем больше думать о тех, в ком мы сами останемся. Больше о себе думать – в высшем смысле!
А тут и я, то есть автор, который пристолбенел рядышком, засовестился, что, уписав столько страниц, не удосужился толком рассказать, а что они за люди-то: Змей, Парфен, Писатель, а иначе говоря – Сергей Викторович Углов, Павел Павлович Парфенов и Иван Алексеевич Свинцитский… Отделался скороговоркой, а ведь за каждым из них – Жизнь и Судьба. О, если б не проклятые законы жанра, не позволяющие надолго останавливать движение! – оно должно нестись стремительно, как гоголевская птица-тройка! Правда, Гоголь, сочиняя по жанру то же, что и, извините, автор данного текста, то есть плутовской роман в реалистической транскрипции, мог позволить себе лирические отступления. Но то, как вы правильно заметите, Гоголь!..
Если б не эти законы, я бы о каждом из моих героев написал отдельный роман – и чего б там только не было! О когдатошней любви, например, Змея к той, кто стала его женой, а потом бросила его, и он забыл о ней, а она, между прочим, его все ждет, все ждет, а он и не знает… Или о любви жены Парфена к Парфену, которую она скрывает ехидством и бытовой злостью, со страхом чувствуя странное желание вызвать отвращение в Парфене к себе, чтобы он бросил ее и стал счастлив, – разве не глубокая трагедия, самого Шекспира достойная? А сколько о Писателе мог бы я написать! – и о метаниях его в стороны, не
Но тут неожиданно, созерцая остолбеневших своих героев, я стал прислушиваться к себе, к какой-то внутренней музыке, и понял вдруг, что там сам собою слагается гимн русскому (независимо от национальности) человеку! Да, он подчас медлителен. Он семь раз отмерит, один раз отрежет – или вообще плюнет на это дело. Да, да, да! Но не просто так он медлит, не просто так отмеряет. Он в это время – думает. Он занят производством мысли как продукта! Никогда, к сожалению, вроде бы не углублен русский человек в проблему целиком и полностью, вечно у него путаются под ногами какие-то приблудные мысли. Вот строит он дом, выкладывает из кирпича стену. Ну и думай об этом, старайся, чтобы стена была ровна и красива, кирпич к кирпичу. Да, и он думает об этом, но еще, посвистывая, решает в голове совсем никчемный и посторонний вопрос: с какой высоты должен упасть кирпич на непокрытую голову прораба, чтобы прораба до смерти не убить, а только поувечить? Насколько это зависит от тяжести кирпича? Насколько от крепости головы прораба и ее наклона в данный момент? Насколько от наличия волос на голове? А от толщины их? И сколько могут веса выдержать, допустим, десять сплетенных волосков длиной десять сантиметров? Вроде бы – несуразица, но вот он придет домой, расскажет сынишке об этих мыслях, а тот призадумается, сострижет собственный чуб, начнет экспериментировать, а там вырастет, выучится, увлечется технологией полимерных нитей – и, может, мы скоро уже будем раскатывать не на металлических рельсах, а на полимерных, а дом, двадцатиэтажный дом, можно будет засунуть в карман, как авоську, и поехать к морю всей улицей, а там растянуть авоську, покрыть прочнейший каркас прочнейшими же нитями: вот и гостиница в полосе прибоя на двести номеров.
Впечатляет?
Но вернемся к нашим героям.
Хорошо, бросились бы они к милиционеру, растерзали бы его, поувечили бы, не дай бог! Они же остолбенели типичным русским остолбенением. И оно, конечно, не вечно, но…
Но когда они все же собирались сбежать и терзать-таки милиционера, мягко скрипнула дверь в фальшиво-мраморной стене и оттуда благодушно вышел Змей.
– Что-то вы долго, – сказал он. – А я тут в туалет… А то пиво-то пили… Круговорот воды в природе, святое дело!
Как тут не прослезиться? Слава круговороту воды в природе, слава остолбенению, слава Судьбе и Жизни, слава русскому человеку, слава, слава, слава!
Глава двадцать седьмая,
в которой герои решают вопрос кумиров, зиждителей, отцов отечества и т.п., а автор по веской причине собирается их прикончить, но вместо этого впадает в еще одно лирическое отступление
Конечно же, встретившимся друзьям захотелось выпить, что они немедленно и исполнили в ближайшей забегаловке.
– Я когда там в туалете был… – сказал Змей. – Там чисто, светло… Отделка хорошая… Уважаешь себя… И мысли такие… Высокие… И я подумал: зачем нам бедным помогать, их слишком много! Богатых или злодеев деньгами губить? – они сами себя погубят! А вот бывают, например, премии…
– Снова здорово! – сказал Парфен. – Все! Никакой благотворительности! Хочу пить, гулять и лобзать младых красоток! Не согласны – отдайте мою долю.
– Ты не уважаешь меня? – спросил Змей.
– Я уважаю, но…
– А уважаешь – дослушай. Именно, кстати, об уважении. Давайте подумаем, кого мы больше всего уважаем. И отдадим ему деньги. Чтобы он жил и процветал на благо человечества. То есть такая как бы премия – от нас.
– Я уважаю больше всего себя! – заявил Парфен.
Писатель подумал, что вслух этого не скажет, но тоже уважает себя, пожалуй, больше всех. А уж премии-то достоин как никто за многолетний свой бескорыстный труд на литературной ниве.