День денег
Шрифт:
– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.
– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…
– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.
Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:
– Бубу, гага росые мууки самами кукут!
– Что?
Она прожевала:
– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути,
– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?
– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.
– Но только что…
– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!
Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!
– Убил бы тебя! – сказал он.
– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!
– Почему?
– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.
Он встал.
– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…
– Шимпанзе!
– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!
– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.
– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.
– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?
Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.
А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…
Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными.
Глава тридцать третья,
являющаяся продолжением тридцать второй
Парфенов
Дома его встретили вкусные запахи.
Ольга и Павел обедали на кухне.
– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?
Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:
– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.
– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.
Павел взял их.
– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.
– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.
– Я сам себя перевожу. Уезжаю.
– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.
– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.
Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.
– Что ж, скатертью дорога, – спокойно сказала она. – Надолго едем?
– Навсегда.
– Нет, но почему? – таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать лет назад любил к потолку подбрасывать.
– Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь, сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно не нужен тебе. Равно как и тебе, – отнесся Парфенов к Ольге. – Но я не в претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?
Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.
– Да брось ты! – махнул рукой Парфенов. – Он не маленький! Если он сам не трахает подруг своей жены – и надо ж такую уродину отыскать! – то он последний дурак!
– Ну знаешь!.. – начал было Павел, но Парфенов пресек:
– Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати, Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время… – и он выложил пачку денег.
Павел присвистнул:
– Ты что, банк ограбил?