День командира дивизии
Шрифт:
Проходят разведчики, потом темные ряды бойцов в шинелях, над ними колышутся штыки; проезжает пушка, выкрашенная в белое; невдалеке промелькнула быстрая фигура в телогрейке, туго подпоясанной ремнем, - это Романов, он и в поход не надел шинели. За батальоном следует обоз: десять - двенадцать груженых подвод, видны ящики с патронами и минами, угадываются вьюки с минометами; все это скоро будет взято на плечи; рядом с какой-то подводой идет санитарка-дружинница; на двуколке двигается кухня.
В колонне заметен просвет, затем,
Потом опять батальоны, колонну замыкает машина, на которой смонтировано радио.
Пропустив полк, Суханов и Кондратенко нагоняют штаб, занимают места во главе и идут со всеми, почти не разговаривая.
Через четверть часа сворачиваем с шоссе на проселок.
По-прежнему несется снег, подхлестываемый ветром, заметающий тропки и дороги, но шагать нетрудно: идущий впереди батальон плотно примял снеговой покров.
Достаю компас; сейчас мы идем почти точно на север, удаляясь в сторону от немецкого узла сопротивления в Снегирях. Там продолжается бой: грохочет артиллерия, мелькают слабые вспышки орудийного огня, замутненные снеговой завесой; глухо и часто ударяют минометы; но пулеметная и ружейная стрельба не интенсивна.
Шагаем и шагаем. Когда идешь в рядах, кажется, что поток поддерживает и несет тебя. На марше каждый о чем-то думает, но мысли словно текут сами, и потом трудно вспомнить, о чем думалось.
И лишь время от времени, разглядывая на циферблате расстояние, пройденное минутной стрелкой, отмечаешь: позади километр, позади два, три с половиной... Вот и стрельба доносится глуше, вот и не видно белых зарниц, лишь самые резкие смутно доходят до нас.
Входим в деревню. Это Селиваниха, которая в один день - в последний день немецкого наступления на Москву - несколько раз переходила из рук в руки и осталась за нами. Остановка.
Деревня мертва. Меж пожарищ, занесенных снегом, но угадываемых по одиноким торчащим в небо печным трубам, стоят несгоревшие дома. Их немало, но нигде нет жилья. На месте окон везде чернеет пустота, в каждом доме на крышах и в стенах проломы с неровными, рваными краями - это прямые попадания артиллерии.
И деревья около домов убиты. Некоторые надломлены, свалены, расщеплены, иные стоят, но и у тех и у других отсечены ветки, словно содранные и унесенные бешеным вихрем.
Но вот как будто единственный целый дом. Может быть, там даже кто-нибудь живет? Иду к крыльцу, прокладывая тропку в глубоком снегу, открываю неповрежденную дверь, вхожу и вдруг вижу снежную даль, деревню, нашу колонну на дороге. Это так странно - видеть, словно в раме, зиму сквозь избу. Секунду спустя понимаю: противоположная стена снесена, другие уцелели.
Колонна двинулась. Догоняю, занимаю свое место. Рядом с Сухановым и Кондратенко идет кто-то в белой одежде разведчика. Узнаю
– Много ли за войну убили немцев?
– Мало, - отвечает он.
– Сколько?
– Восемьдесят шесть.
– Не может быть? Вот так мало!
Бялды поведет второй батальон, когда колонна разделится побатальонно.
Вошли в лес. Идем узкой просекой. Сосны, словно наклоняясь над нами, смыкаются вверху. Кондратенко сверяется с компасом, я опять достаю свой мы повернули на запад и пересекаем, а может быть, уже пересекли линию фронта, не отмеченную здесь ничем, даже и не существующую в виде какой-либо материальной линии - окопов или проволочных заграждений.
Полк идет и идет, описывая дугу, начерченную Белобородовым на карте. Обозы двигаются с нами. В лесу незаметен ветер, выступы снега по краям дороги, которую прокладывает колонна, не так высоки, как в поле. Главный очаг боя, где сосредоточиваются звуки частых и сильных разрывов, остался сбоку и даже как будто немного позади.
Полк двигается длинной цепочкой, растянувшейся, вероятно, на километр.
Ко мне подходит Тураков:
– Хотите сесть верхом? Есть свободный конь.
Я отказываюсь.
Тураков идет вперед, и через минуту мне видно, как он не совсем ловко взбирается на большого белого коня, смутно вырисовывающегося на темном фоне неба.
Мы шагаем, я ни о чем не думаю, впереди двигаются конники, и вдруг...
Бах! Сильный близкий удар, белый взблеск огня. Все остановились, инстинктивно пригнувшись и присев. Метнулась какая-то лошадь. И снова бах!
– удар и огонь! Слышится стон, затем негромкие крики: "Санитара!"
Что такое? Неужели нас заметили и начали бить из миномета. Неужели просека пристреляна?
Но сразу выясняется иное. Какая-то повозка, уклонившись в сторону от проложенной узкой колеи, попала на мину, скрытую под снегом. На другую наступила метнувшаяся в испуге лошадь.
Суханов и Кондратенко идут к месту взрыва. Это в двух десятках шагов от нас.
Я вижу раненого. Он сидит на снегу, уже сняв шинель, гимнастерку и быстро стягивая через голову нижнюю рубаху, на которой проступило большое темное пятно. Около него санитар. Я слышу голос раненого:
– Спокойно! Не волнуйся! Быстрее, быстрее действуй...
Как странно, раненый говорит санитару: "Не волнуйся!"
От взрыва на снег легла черная, словно угольная, пыль. В кустах, в стороне от протоптанной нами дороги, неподвижно лежат две лошади с задранными прямыми ногами. Ни один след не ведет туда - лошадей не протащило, а забросило в кусты.
Неподалеку кто-то стонет. Подхожу. На снегу навзничь лежит человек. Капитан Тураков!
– Ноги, ноги, - выговаривает он,
Санитар ощупывает бедро, колени, икры.
– Капитан Тураков, вы не ранены. Вас только оглушило.