День пирайи (Павел II, Том 2)
Шрифт:
Погас, как обычно, свет, прозвучало несколько аккордов знаменитого хита «Молчи ты, Сольвейг» в исполнении ансамбля «Гага». Потом вспыхнул мощный прожектор и высветил за спиной впавшего в прострацию Хамфри Иванова белую дверь, которая нарочито медленно уползла в сторону. На пороге стоял одутловатый человечек лет пятидесяти, босой, в белой полотняной рубахе и таких же портках. Елена брезгливым и зорким взглядом сразу заметила на них метки прачечной. «Профан» держал в руке зажженную свечу, в луче прожектора довольно бесполезную, однако сильно чадящую. В другой руке, как того требовали правила приема в ложу, он держал пачку денег зеленого цвета. Меж бровей человечка ясно виднелось плохо отмытое пятно; обычно Сидор Валовой ходил по Москве с намалеванным тилаком, но Бибисара
«Молчи ты, Сольвейг» затихло, натужно хряснули изношенные долгим профанированием рычаги, из-под потолка опустилась огромная деревянная нога, разрисованная — согласно легенде — красками с палитры если не самого знаменитого Никанора, то уж точно с палитры знаменитого его индийского сына Блудислава. Поскольку ложа «Лидия Тимашук» всегда состояла на две трети из женщин, условно именуемых здесь сестро-братьями, к ноге был привинчен железный каблук-шпилька, вонзившийся в пол за спиной «профана»; носок ноги опустился прямо на его голову и заставил присесть на корточки — впрочем, Горобец держал руку на рычаге и следил, чтобы посвящаемый сохранял остатки соображения и чтоб ветхое бельишко на нем тоже не лопнуло, — как-никак престиж будущего великого попрошая-вредителя тоже особо не должен был страдать раньше времени.
— Имя твое? — прогремел из-под потолка многократно усиленный голос Горобца.
— Сидор… Маркипанович Валовой…
— Ложь!
— И… Исидор…
— Ложь!
— Правда, Исидор… Член союза… В билет посмотрите… Правда, Исидор… Потомственный долбороб…
— Кончай брехню, долбороб! Прошу — Глас Истины! — Горобец возвел взоры к динамику, откуда послушно зазвучал загробный, очень низкий, специально подобранный в радиокомитете голос:
— Дуппиус Исидор Маркипанович. Отец: Дуппиус Маркипан Маркович, сотрудник спецторга СССР до тысяча девятьсот сорок седьмого года, по национальности метис. Скончался в одна тысяча…
Бедный поэт, придавленный деревянной ногой и гнетом собственной лжи, корчился на полу, члены ложи зевали одними ноздрями, кроме Хамфри, который все лопотал какой-то беззвучный слог. Фамилию Валовой носил материнскую, мать его была жива и до сих пор торговала театральными билетами в киоске у Павелецкого вокзала. Дальше зазвучали ужасные подробности происхождения бабушек и дедушек Сидора, но Елену Эдуардовну заинтересовать чьей-то липовой биографией было невозможно, она даже как-то удивлялась, что ее собственная биография содержит так мало липы, верней, тому, что ей о себе самой так много известно. Бархатный призрак из радиокомитета дочитал родословную Сидора. Сидор заскулил.
— Вступая в Ложу Девяти, помни, гнусный, о кандидатском стаже! — Горобец перешел ко второй части посвящения. — Помни, ничтожный, что таланта у тебя шиш! Даже ни шиша!
Каждому новопринимаемому Горобец наносил наибольшее возможное оскорбление. Помнится, принимая Бибисару, он объявил ей, что, сколько она не блядствуй и не колдуй, все равно останется она на всю жизнь наивной невинной девушкой. Про свой прием Елена Эдуардовна ничего не помнила, она умела все неприятное сразу забывать. Она подремывала, нашаривая под зубопротезными мостами кусочки торта Бабы Лели. Бибисара и еще два сестробрата, тоже из электросенсов, или как их там, все же как-то следили за процедурой «умаления профана». Прочие были в отключке, очень уж все надоело. Наконец, канонический поток помоев иссяк, Горобец встал и сделал шаг к Сидору.
— Несчастный! — взвыл он уже сам по себе, без всякого усилителя. — Червь! Жидовская морда! — Не по годам лихо Горобец врезал Сидору в левое ухо. Тот упал бы, если б мог. Следом трижды включился и выключился мощный вентилятор: в Сидора вдувался «масонский дух». Горобец отошел к столу и щелкнул рычагом, деревянная нога с отчаянным скрипом уехала под потолок. Сидора подхватили служки в белых балахонах. Из темноты возникла большая кадка, от которой сильно разило аммиаком. Теоретически считалось, что там смешана сперма дракона с кровью льва, на деле, видимо, в обычную водопроводную воду вливали нашатырный спирт и досыпали марганцовку. Кадка опрокинулась на голову Сидора с тем, однако, чтобы ни свечу не затушить, ни деньги не замочить.
— Добрый молодец! Ты больше не жид! Ты еси гой! — обрадованно объявил Горобец. — Радуйся! Внеси вступительный взнос!
Сидор безропотно протянул пачку зеленых бумажек расторопному сестробрату-казнохранителю, высокой, несколько усатой женщине. Та мигом обменяла доллары на рубли по курсу Центрального Императорского Банка, отсчитала рубль пятьдесят две и протянула их сладко похрапывающей Бабе Леле.
— Беру и помню! — очень бодрым голосом объявила та, взяла деньги и захрапела снова. Служки подвели сильно воняющего Сидора и усадили в пустое кресло. Отныне он стал великим попрошаем-вредителем ложи «Лидия Тимашук». «Все же с какой швалью возимся», — подумала Елена. Была ведь в Москве еще и третья ложа, но в ту никто из Шелковниковых пока проникнуть не мог. Состояла она из трех человек, а место ее заседаний никогда засечь не удавалось, — может быть, она и не заседала вовсе. Возглавлял ее, понятное дело, Горобец, еще входил туда какой-то неведомый священнослужитель с Брянщины, известный лишь своим пристрастием к игре на некоем музыкальном инструменте, не то на баяне, не то на саратовской гармонике. Москву он то ли посещал наездами, то ли не посещал вовсе, то ли вообще был лицом вымышленным. Третье место, кажется, пустовало, его Елена Эдуардовна была бы не прочь занять сама, но загадочная Верховная Ложа кооптировала туда какую-то другую женщину: то ли Донну, то ли Донью, узнать о ней пока что удалось лишь то, что она наполовину француженка, вроде бы хороша собою и молода. Сфера влияния этой третьей ложи была совершенно непонятна. Возможно, что ложа эта вообще ни на что не влияла, только устрашала всех прочих масонов своим возможным существованием.
— Но помни, брат, о кандидатском стаже! — уже довольно спокойно сказал венерабль. — Не выдержишь — пришьем!
— Шейте! — восхищенно ответствовал Сидор.
— Итак, братья-вредители, вопрос второй. Теперь мы в полном кворуме, поэтому наши решения становятся еще более законными, как и держава наша тоже очень и очень узаконивается согласно принятым нами мерам по ее модернизации, повышается качеством своей законности, легитимнеет буквально на глазах. Призванный нами монарх уже почти утвердился на своем родовом престоле, и, как только последует намеченная на второй четверг кончина… известного лица, во второй четверг ноября состоится коронация нашего государя. Поэтому полагаю необходимым одного из наших братий заслать на коронацию, чтобы тот был нашими глазами, ушами, носом, языком и кожей, высматривал бы, прислушивался бы, вынюхивал бы, пробовал бы, осязал бы. Полагаю, что сестробрат наместный мастер-вредитель сможет сослужить нам эту службу.
Елена кивнула. Хотела бы она видеть любого другого из здешних гавриков на коронации в Успенском соборе и на трапезе в Грановитой палате. Впрочем, не удивилась бы она, увидев на коронации самого Горобца, не удивилась бы появлению его ни в какой роли, — разве что неприятно было бы увидеть его в роли коронуемого. Уж не он ли сам придумал идею возобновления монархии в России, обуявшись комплексом незаконности своей масонской власти? Горобец продолжал.
— Итак, братья-вредители, вопрос третий. Напоминаю, что один из кандидатов наше предложение о вступлении в ложу отверг. Можем ли мы не покарать его за подобное небрежение?
— Не можем! — возвысила грудной голос Бибисара.
— Прошу не забываться, — оборвала ее Елена официальным тоном, действительный тайный советник Глущенко неофициальным приказом его будущего императорского величества назначен на пост министра внутренних дел Российской Империи. Можем и не карать.
— Себе дороже, — подтвердил Горобец, — можем и не карать. Тогда четвертый вопрос. Сегодня в нашей ложе гость.
Прожектор высветил дверь за спиной Бибисары. Она распахнулась, на пороге стоял высокий, очень смуглый мулат с прямыми чертами лица, с длинным носом и ровными волосами, почти доходящими до плеч. Мулат кивнул и пошел к столу, где служки поставили ему кресло рядом с Бабой Лелей.