День пирайи (Павел II, Том 2)

Витковский Евгений

— В Сальварсане? — снова в упор спросил генерал.

Мормон вновь ничего не ответил — и без того все было понятно. Этого Порфириоса не имело смысла даже брать под стражу: невозможно арестовать одну тридцатитысячную часть человека, не прослыв при этом идиотом. Генерал слыть идиотом не хотел и решил сделать вид, что ничего вообще не произошло.

— Рад видеть вас, мэтр Порфириос, — сказал Форбс, — чем обязан вашему визиту? Вы ведь как-никак на покое, а Колорадо — не ближний свет, да и климат у нас… сами знаете. Так чем обязаны?

— Заехал вот, купил. Хочу автограф попросить, — мормон протянул генералу конверт с пластинкой, — замечательно он свистит!

Эту пластинку Форбс в подарок получил. Вампир Кремона на этот раз аранжировал для своих просверленных зубов старинные русские военные марши. Первым на диске помещался, само собой, тот марш, который дал название всей пластинке: «Прощание славянки». С конверта смотрела довоенная, еще прижизненная фотография Кремоны. Таким Форбс его никогда не видел, завербован вампир был уже после гибели под бомбежкой. Мальтиец был хорош собой.

— Что ж, мэтр Порфириос, кланяйтесь от меня… остальной вашей части.

Мормон ухватил пластинку, кивнул, поспешил прочь.

— На кой черт им славянки? — пробормотал генерал, провожая оборотня взглядом.

В душе генерала вновь наступил покой. Ну, прошел рабочий день как в сумасшедшем доме: но ведь только так

и может быть у этих европейцев. Пора в Китай. Хотя бы в тот, что в кабинете.

17

Шерин да берин, лис тра фа.

Фар, фар, фар, фар…

АЛЕСАНДР СУМАРОКОВ. ХОР КО ГОРДОСТИ

«Хороший подарок наступающему всенародному празднику сделали селекционеры Крайнего Севера. Ими выведен новый сорт озимой пальмы. Поэтому, несмотря на позднюю осень, клумбы и газоны нового московского зоопарка, строящегося руками специалистов из братских стран, еще до начала близких торжеств украсят пышные изумрудно-зеленые пальмовые ковры… О новостях спорта…»

Рванул ветер, полуоткрытая дверь обезьянника затворилась, и новости спорта остались за ней — там, где у мастеров из братской императорской Японии на штабеле метлахской плитки вещал транзисторный радиоприемник. Старики этого не заметили; погруженный в неизбывную свою, удивительную по нынешним временам меланхолию граф Юрий Арсеньевич Свиблов-Щенков только уронил слезу в прутья стоявшей у его ног клетки, а молодой голенастый петух, в клетку помещенный, эту слезу зачем-то склевал. «Ничего, не отравится, слеза у Юрки нынче жидкая идет», — подумал Эдуард Феликсович Корягин, вот уже две недели как принявший на свои плечи бремя титула хана Бахчисарайского. Ни графу, ни хану было сейчас не до новостей советской науки и советского спорта, пусть даже эти новости касались газонов и клумб того самого московского зоопарка, в обезьяннике коего в данный момент оба старика горевали, изнывая под гнетом насильно всученных титулов.

Графа томило сейчас на белом свете все, а хана — непристроенный петух. После освобождения из ливийской тюрьмы несчастного люксембуржца Корягин, согласно данному обещанию, вынужден был принять достаточно громкий, хотя ни к чему не обязывающий титул хана Бахчисарайского, титул мусульманский, но император заявил, что в его державе любой титул почетен и не имеет отношения к вероисповеданию. Юрий Александрович Щенков, тоже согласно данному обещанию, превратился в Юрия Арсеньевича Свиблова: только и выклянчил, что возможность позади своего имени добавить привычное «Щенков», но уж зато впереди имени пришлось добавить очень боязное слово «граф». Тем самым последние препятствия к коронации устранялись, великий князь Никита Алексеевич согласился почтить своим присутствием коронацию внучатого племянника. Невероятный поезд приволок князя вместе со всем его семейством в Москву, теперь князь намеревался нанести визит вежливости последнему Свиблову, но компетентные органы надеялись, что у князя на это деяние времени не хватит, ибо его рабочий день в Москве сразу оказался загружен до предела. Резиденция последнего Свиблова теоретически имела место в родовом и наследном селе Свиблове, но была еще не вполне отстроена; почти всю территорию имения отвел высокочтимый граф под зоопарк, и, коль скоро их сиятельству угодно именно так, таковой зоопарк должно было отстроить, заселить и озеленить, пусть даже при помощи новейшей советской пальмы, выведенной в селекционных лабораториях Его Императорского Величества Крайнего Севера.

Свиблово, древнее поместье столбовых дворян Свибловых, получивших из рук государя Иоанна Шестого еще и графское достоинство, располагалось в самом деле на крайнем севере — на крайнем севере столицы. Именно туда пришлось переезжать тварям зоопарка, что теплолюбивыми животными принято было, понятно, без большого восторга, например, всемирно известной московской коллекцией крокодилов. В прежние годы покойный Моссовет сулил зоопарку переезд на юг Москвы, в благодатные поля Битцы, только отдали еще тогда же, при Советах, эти благодатные поля под застройку жилыми башнями, увы, некому оказалось вступиться за наследные права, выморочной оказалась Битца: последний боярин Яков Захарьевич Битца сложил голову на плахе в опричнину царя Иоанна Четвертого вместе с небезызвестным Вяземским: нашел, видите ли, время укорять царя за любовь к бритобратцу какому-то. Кто был этот бритобратец — неведомо, но если это броненосцы назывались в те времена так — то, видать, царский был броненосец, а боярин на него глаз положил, ну, царь голову боярину и отрубил, броненосец, если он царский, то уж только для царя. Для последнего в роду графов Свибловых, — а с ним род, увы, должен был угаснуть, но хорошо, что хоть последний в роду увидел своими глазами торжество справедливой монархии, — для Юрия Арсеньевича броненосцы были делом привычным и любимым. Вот уже больше четверти века он ими в московском зоопарке заведовал. Тихие были времена, и вдруг кончились они в одночасье, пришлось принимать в принудительно-личное владение это свое злосчастное родовое имение, восемьдесят шесть с половиной гектаров неосвоенной земли, местами под зоопарк вовсе непригодной. Одних только жилых хрущобин сколько снести пришлось, прости Господи, а булочных-кинотеатров!..

Сейчас что справа, что слева, что со всех других сторон были в Свиблове почти одни сплошные котлованы, рытвины и бечевки на колышках. Возведен был и шестиметровый забор вокруг всей территории, от коей по личной просьбе правительства должен был граф отрезать себе еще и кусок земли под будущую резиденцию. Отрезал, хоть и жалко было, неудобицу в гектар, в таком месте, что зоопарку совсем уж ни к чему не годилось, разве что шалаш там поставить, привычный по таежным временам, вся разница, что лапник в Свиблове имелся пока что исключительно пальмовый, — но и такой на крайний случай годился. Шалаш-резидентными делами граф твердо приказал заниматься в последнюю очередь. В первую голову — животные. Были перевезены уже на почти что свое место клетки с невымерзающими птичками и с морозостойкими обезьянами, каковых всего один только сорт имелся. Вид у зоопарка был еще совсем неблагоустроенный, но граф понимал, что только Москва не сразу строилась, а свибловский зоопарк не москвичи строят, а японские концессионеры с участием сальварсанских специалистов: и те, и другие обещали, что к коронации, назначенной на двенадцатое, будет зоопарк цвести и пахнуть всем тем, чем пахнуть зоопарку положено. Пригласили бы таких специалистов, когда Москву строили, — она бы тоже, глядишь, построилась значительно быстрее, так что ни татары, ни поляки, ни французы ее, глядишь, пожечь бы не исхитрились.

Площадь зоопарка, увеличившуюся по сравнению с прежней больше чем в восемь раз, предстояло заселить, а не очень кем пока что было. Имелось место здесь и для гиппопотама, и для носорога, и для жирафа, и для одногорбого верблюда, он же дромадер, и для умной обезьяны шимпанзе, которая психопатка и поэтому ее от других обезьян отдельно держать надо, и даже для дельфинов: короче говоря, для всего того, чего уж сколько поколений московских детишек в любимом зоопарке не имело возможности видеть. Последняя носорожиха

померла в трудно припоминаемые времена от рожи, бывает такое воспаление у носорогов, панэпизоотическое оно по природе, а до при царе было у нас специалистов по болезням носорогов на всю великую страну — раз, два, да и обчелся. Бегемотов тоже последних в Казань продали, просто некуда ставить было. До дельфинов ли в такой нищете! Нынче же для скорости оборудования дельфинариума решили откусить кусок от метрополитена. Туннель перерезали и вскрыли, и получившуюся продолговатую дыру японцы, люди расторопные, вот уже нынче вечером обещали закончить облицовкой. И жирафятню тоже к вечеру достроить обещали, вот ведь уж сколько лет, как не по зубам и не по карману было такое здание зоопарку, больно уж сложная положена ему конструкция. Во-первых, должно оно быть просторным, любит жирафа бегать и направо, и налево. Высоким должно оно быть: шесть метров роста у жирафы, да два прибавить на спаривание, но сверх этих восьми много прибавлять тоже нельзя, в слишком высоком помещении жирафа смотреться не будет, будет она в слишком высоком помещении, бедная, мотаться, как хризантема в проруби. В прежние годы, до при царе то есть, со средствами у зоопарка было вообще не очень. Дай-то Бог раз в год удавалось ван ден Бринку в Голландию бартером проткнуть моржа-другого с отстрелянных лежбищ, в обмен одного-другого какого не то гиацинтового ару получить, чтобы было чего к ноябрьским либо к майским сактировать лучшему другу зоопарка, Эдуарду Феликсовичу Корягину. Имелись ведь тогда и в рядах сотрудников зоопарка очень сознательные элементы, понимавшие неизбежность окончательного торжества в России социалистической монархии, — в просторечии «коммунизма», как раньше говорили, — заботились эти элементы об интересах семьи, близко стоящей к Дому Старших Романовых, с этим Домом породнившейся и оттого уже сейчас занявшей одно из ведущих мест в нашем светлом завтра. Именно зоопарк в это светлое завтра вступил раньше всех. Темное вчера уже готово было забыться как страшный сон переходного периода, а как там было позавчера, не до без царя, а при неправильном царе до без правильного царя, вспомнить было уже очень трудно, хотя кондор Гуля, облысевший и потому особенно недовольный северным климатом Свиблова, мог бы повспоминать и эти времена, вместе со своим неотлучным опекуном, заслуженным кондорщиком РСФСР, доглядавшим своего питомца с начала века и в директора зоопарка выбившимся по выслуге лет. Однако по просьбе графа Юрия кондорщика вышвырнули на личную, имперского значения пенсию, а его место отдали прежнему главному инженеру зоопарка Льву Львовичу: этот был графу симпатичней других сослуживцев гораздо. Правда, Гулю оставили под почетным надзором прежнего директора, и шел по зоопарку глухой ропот, что поступили со стариком негуманно: могли бы ему Гулю на дожитие и сактировать: птица старая, квелая, до двадцать первого века не дотянет, новую покупать придется, так что лучше б избавиться сразу от обоих, и гуманнее, и экстерьернее, и престижу зоопарка в мировом кондороводстве определенно не во вред.

Льву Львовичу отломилось директорское место лишь по той причине, что считал его граф Юрий настоящим человеком. Часто распивали они на пару в будке у свиньи-бородавочника спирт, разводя его прямо в поилке, гиацинтовых тоже актировали вместе, ведь не чем-нибудь рисковали, актируя в руки частного лица социалистическую собственность, а много чем. А вот теперь за это патриотическое должностное преступление получил Лев Львович и директорское место, и дворянское достоинство, и герб — золотая решетка на лазурном фоне, а внизу спящий лев, и придворное звание камер-фурьера, что по-военному означает полковника. Получил он право и выпивать в рабочее время, но только в качестве личной, не наследственной привилегии. Как раз в данный момент Лев Львович пользование этой своей не могущей быть переданной по наследству привилегией осуществлял: вместе с Арием Львовичем и Серафимом Львовичем водворились они в пустующую пока что клетку бородавочников, а вот граф Юрий от возможного соучастия в Львовичевой привилегии отказался. Лагерные друзья Эдя и Юра расположились в предбаннике обезьянника, уже функционирующего, поэтому правильно пахнущего и оттого уютного. День начался как будто нормально, с ранья, слыхал граф, главный гиббон долго и самозабвенно пел, а это на новом месте примета из наилучших; время близилось к одиннадцати, то есть к завещанному от Петра Великого «адмиральскому часу», когда православные люди чарку водки выпить должны, — но нынче граф был, по обыкновению своему, безутешен, до того притом, что даже водки не хотел. Нынче, как и почти во все иные новые, свибловские дни, явился к нему на посиделки хан Бахчисарайский, единственный человек, присутствие которого несколько умеряло графскую ипохондрию.

Вот уж несколько недель кряду, заверша утренние дела по уходу за попугаями, садился Эдуард Феликсович в метро, доезжал до выставки «Выставка Достижений Его Императорского Величества Народнопользуемого Хозяйства», официально станция носила еще старое название «ВДНХ», но новое, готовое открыться взорам москвичей и гостей столицы в день коронации, просвечивало из-под стыдливо заклеивающей его бумаги. Оттуда нужно было ехать наземным транспортом, метро было перерезано постройкой дельфинариума, который был империи нужней. В спецмашину садиться дед отказывался, начитавшись в газетах про всякие похищения, да судьбой люксембургского друга навсегда ушибленный. В машине он был бы спокоен, если б за рулем был, скажем, любимый внук Рома, но тот, после копенгагенского конфуза с неудачно купленным яйцом, из коего вылупился бойцовый петух Мумонт, оказался вместе с молодой женой упечен в какой-то лагерь, недальний, но зато очень строгого дачно-правительственного режима. Автобус к новому зоопарку тащился долго и был весь насквозь липовый: все пассажиры — мужики, всем лет по тридцать, ну ладно, но где ж такое видано, чтобы в девятом часу утра у каждого из пассажиров на правой руке ежедневно торт «Прага» висел. В вагоне метро пассажиры были другие, хотя такие же, но к вертухаям Эдуарду Феликсовичу не привыкать было, он их еще в лагере не замечать научился. В зоопарке, честно говоря, по личной просьбе императора, но и не без удовольствия, — проводил хан час-другой, покуда ипохондрия переходила у графа в сонливость, и ехал домой тем же путем, сдавши Юрия Арсеньевича Львовичам. Были ведь у него и свои заботы, и как раз с одной из них мечтал он сегодня разделаться. Узнав, что основные помещения в новом зоопарке вот-вот будут достроены, решил Корягин насильно сактировать в пользу государства небезопасный подарок внука. Ибо грозен бойцовый петух сам по себе и небезопасен в деле разведения гиацинтовых попугаев в особенности, как со стороны простой техники безопасности, так и со стороны вполне вероятного межотрядного скрещивания: в том, что оно возможно, уверял деда Федор Фризин в свой последний неудачный заезд, пришлось ему, бедному, обоих жако по четыреста толкнуть, а это, считай, что даром отдать. Межотрядное скрещивание, а именно возможность получения кладки гибридных куро-попугайных яиц, вещь по науке, конечно, невозможная, но иные авторитеты, как, в частности, непререкаемый для Фризина Тартаковер из Сиднея, в принципе его не отрицают. Под давлением австралийского авторитета решил Корягин с голенастым и симпатичным Мумонтом расстаться. Не варить же из бойцового петуха лапшу-то, в самом деле, дура Ираида именно это предложила, даже Игорь ее отругал, поумнел, ничего не скажешь, дворянин Лубянский.