День пламенеет
Шрифт:
— Сердцеед! — он презрительно фыркнул. — Да знаете ли вы, мисс Мэзон, — вам я могу сказать, — что я всю свою жизнь боялся женщин. Вы первая, которой я не боюсь, вот что самое странное. Я боготворю вас и, однако, не боюсь. Может быть, это потому, что вы не похожи на тех женщин, каких я знал. Вы никогда не охотились за мной. Сердцеед!.. Да я с тех пор, как себя помню, всегда бегал от женщин, и думаю, спасло меня только то, что я был сильным, никогда не падал и не ломал себе ног. Я никогда не думал о женитьбе, пока не встретил вас, да и тут мне это долго не приходило в голову. Меня потянуло к вам с самого начала, но я никогда не предполагал, что мне захочется жениться. Ведь я ночи не могу спать, все тянусь к вам.
Он замолчал и стал ждать. Она достала из корзинки муслин и кружева, вероятно, для того, чтобы успокоить свои мысли и чувства, и прилежно шила. Так как она на него не смотрела, то он мог впиваться в нее глазами. Он обратил внимание на ее сильные ловкие руки — руки, которые могли справляться с такой лошадью, как Боб, писать с поразительной быстротой на машинке, шить изящные вещицы и, несомненно, играть на рояле, стоявшем там, в углу. Он заметил еще одну чисто женскую деталь — ее туфли. Они были маленькие, бронзового цвета. Ему и в голову не приходило, что у нее такая маленькая нога. Раньше он видел на ее ногах только ботинки или сапоги для верховой езды, а в них рассмотреть этой особенности было нельзя.
Эти бронзовые туфельки очаровали его, и его глаза то и дело на них останавливались.
Раздался стук в дверь. Она вышла.
Пламенный не мог не слышать разговора. Ее вызывали к телефону.
— Скажите ему, чтобы позвонил снова через десять минут, — услышал он слова, и это местоимение мужского рода на секунду пробудило в нем острую ревность. «Ну, — решил Пламенный, — кто бы это ни был, она уж заставит его побегать. Прямо чудо, что такая девушка, как Диди, не вышла уже давно замуж».
Вернувшись, она улыбнулась ему и снова взялась за шитье. Его взгляд скользил с ловких рук вниз к бронзовым туфелькам и обратно, и он мысленно клялся, что на свете чертовски мало стенографисток, похожих на нее. Должно быть, это объясняется тем, что она происходит из хорошей семьи и получила хорошее воспитание. Иначе ничем не объяснишь ни этих комнат, ни ее платьев и манеры их носить.
— Эти десять минут летят, — намекнул он.
— Я не могу выйти за вас замуж, — сказала она.
— Вы меня не любите?
Она покачала головой.
— Я вам нравлюсь — чуть-чуть, самую малость?
На этот раз она кивнула головой, и в то же время легкая улыбка скользнула по ее губам. Но в этой улыбке не было презрения. Юмористическая сторона дела редко от нее ускользала.
— Ну, это уже кое-что, — заявил он. — Нужно положить начало, чтобы трогаться дальше. Вы мне тоже раньше только нравились, а посмотрите, во что это выросло. Помните, вы говорили, что вам не нравится мой образ жизни. Так вот, я его здорово изменил. Я уже не играю, как бывало прежде. Я затеял дело, какое вы называете полезным, выращиваю две минуты там, где росла одна, и триста тысяч человек, где раньше было только сто тысяч. А на будущий год в это время вы увидите на холмах два миллиона эвкалиптов. Скажите, я вам понравился немножко больше?
Она медленно подняла глаза от своей работы и, глядя на него, ответила:
— Вы мне нравитесь очень, но…
Секунду он ждал, чтобы она окончила фразу, и, не дождавшись, заговорил сам:
— Я совсем не преувеличенного мнения о себе, и это не бахвальство, когда я говорю, что буду хорошим мужем. Вы увидите, я не придира и не выискиваю недостатков. Я могу себе представить, что значит для такой женщины, как вы, независимость. И, став моей женой, вы останетесь независимой. Никаких пут. Вы можете делать все, что вам захочется. А я дам вам все, чего вы только пожелаете…
— Кроме себя самого, — неожиданно, почти резко перебила она.
Пламенный на секунду удивился.
— Насчет этого я не знаю. Я буду прямым, местным и правдивым. Я не умею делить привязанности.
— Я не о том говорю, — сказала она. — Вместо того чтобы отдать себя вашей жене, вы отдались бы этим тремстам тысячам людей в Окленде, вашим городским железным дорогам и водному транспорту, двум миллионам деревьев на холмах — всем вашим делам и всему, что к делу относится.
— Уж я бы следил, чтобы этого не было, — решительно сказал он. — Я был бы в вашем распоряжении…
— Вам так кажется, а на деле все обернулось бы иначе. — Она вдруг стала нервничать. — Мы должны прекратить этот разговор. Похоже, будто мы стараемся заключить сделку. «Сколько вы даете?» — «Я даю столько-то». «Я хочу больше» — и так далее. Вы мне нравитесь, но не настолько, чтобы я вышла за вас замуж, и никогда не понравитесь так, чтобы стать моим мужем.
— Как это вы можете знать? — спросил он.
— Потому что вы мне нравитесь все меньше и меньше.
Пламенный сидел, как громом пораженный. Удар явно отразился на его лице.
— Ох, вы не поняли! — вскричала она, начиная терять самообладание. — Я не то хотела сказать. Вы мне нравитесь, чем лучше я вас узнаю, тем больше вы мне нравитесь, и в то же время, чем больше я вас узнаю, тем меньше хочу выйти за вас замуж.
Эта загадочная фраза окончательно сбила Пламенного с толку.
— Как вы не понимаете? — поспешно продолжала она. — Я скорее могла бы выйти замуж за Элема Харниша, только что приехавшего из Клондайка, когда я увидела его впервые много лет назад, чем за вас, сидящего здесь передо мной.
Он медленно покачал головой.
— Для меня это уже слишком — чем больше вы знаете человека и чем больше он вам нравится, тем меньше вы хотите выйти за него замуж. Близость порождает пренебрежение — должно быть, это вы хотели сказать.
— Нет, нет! — воскликнула она, но прежде чем она смогла продолжать, раздался стук в дверь.
— Десять минут прошли, — сказал Пламенный.
Пока ее не было, его глаза, зоркие и проницательные, как глаза индейца, блуждали по комнате. Преобладало ощущение тепла, уюта и изящества, хотя он и не в силах был его анализировать, его приводила в восторг простота обстановки, — простота, стоящая денег, — решил он; большинство вещей, видимо, осталось Диди еще от отца. Раньше он не сумел бы оценить простого деревянного пола с волчьими шкурами, а ведь эти шкуры наверняка побьют самые лучшие ковры. Он с благоговением уставился на книжный шкаф, где было сотни две книг. Здесь была тайна. Он не мог понять, о чем люди ухитряются столько писать. Писание и чтение были для него совсем не то, что работа: он — по существу своему человек действия — мог понять только созидание реальных вещей.