День поминовения
Шрифт:
Раньше этому другу Виктора заказывали декорации для Театра Бертольта Брехта.
— Что я здесь делаю? Да так, пошел прогуляться. Ведь всем остальным тоже вечером придется вернуться домой.
— Интересно, долго ли они еще здесь проживут. Посмотрим-посмотрим. Я-то никуда не спешу.
— По-моему, ты раньше не был в восторге от окружающих? Всегда называл их мерзавцами.
— Да, но то были моимерзавцы. И я к ним привык. Здесь было намного веселее, чем ты думаешь.
— Для тебя — может быть.
— Господи Боже мой, обменять дерьмо знакомое на дерьмо незнакомое — это что, великие исторические события? Я делал
— У тебя были бананы.
— Не люблю бананов. Больно идиотская форма, и эта юбочка, которую приходится задирать. Вот если бы они были квадратные… Вон-вон, смотри!
По телевизору показывали полную женщину, совавшую себе в рот банан.
— Вот уж полная порнография. Есть вещи, которые надо бы запретить. Хочешь коньяка?
Когда Виктор шел домой, то на Чекпойнт-Чарли ему выдали банан и пачку жевательной резинки.
— Подарки от истории.
Виктор помахал этими подарками, пытаясь попасть в объектив телекамеры, в надежде, что друг увидит его.
В «Альзасе» было почти пусто.
— Как мало народу.
— Футбол, — сказал Филипп. И добавил: — Вы, конечно, отстали от жизни. Футбол — это примерно то же самое, что воскресенья без машин, помните, во время энергетического кризиса? Ни машин на улицах, ни посетителей в ресторанах, ни преступлений. А как с любовью? Как поживает таинственная незнакомка, которую видел один Арно?
— Понятия не имею.
— Почему бы вам не пригласить ее сюда?
— Филипп, я понятия не имею, где она живет.
— Это не беда, — сказал Виктор. — Если хочешь с ней встретиться, то пошли вечером к Шульце. Она, похоже, считает Арно своим гуру. Или партнером для тренировок по боксу. Они постоянно спорят, и всё на возвышенные темы. История как история или история как религия, всякое такое. Достоверные хроники или великие мысли, факты или обобщающие идеи, Бродель [39] или Гегель, как я понимаю. Бесполезно, но занятно. И немножко антимужские настроения. Арно это нравится. Он любит самоугрызаться. Но она хорошо умеет стоять на своем.
39
Бродель Фернан (1902–1985) — французский историк.
— Ну а ты что о ней думаешь?
Артур услышал в своем голосе нетерпение.
— Красивая женщина. Личность. Если позволишь. Или мне нельзя было с ней знакомиться?
Умница Виктор. В его словах есть доля правды. Что-то было не так в том, что другие запросто могли ее видеть. Ее, которая иногда вдруг появлялась, словно тень, у его входной двери, а иногда надолго исчезала, когда Артур мечтал об ее приходе.
— Будь осторожен.
На этот раз Виктор говорил совершенно серьезно, и Артур почувствовал, что в нем закипает бешенство. Это касалось только его одного. Это была только его жизнь, и не вздумайте вмешиваться! Но он знал, что Виктор дает чисто дружеский совет.
Артур посмотрел на своих друзей: Виктор отвел взгляд, а Филипп не понимал их разговора по-голландски, но знал, что речь идет о женщинах, и был в восторге. Один пришел из тридцатых годов, другой — из восемнадцатого века. Филипп встал, чтобы зажечь свечи на столах. Теперь он казался еще более странным. «Один из трех мушкетеров, скучающий по
— Если ты хочешь успеть к Шульце, то пора идти, — сказал Виктор.
— И я должен быть осторожен?
— Ты же все равно не сможешь. Что на роду написано…
— От того не уйдешь, — закончили двое других в один голос.
— Прежде чем вы пойдете к моему конкуренту, позвольте предложить вам шампанского, — сказал Филипп. — Шампанское каскадом.
Он поставил три низких широких бокала друг на друга и стал довольно быстро лить шампанское в верхний, держа бутылку на тридцать сантиметров выше него. Шампанское, пенясь, перелилось через край и потекло во второй бокал, потом в третий, но как только и этот наполнился, Филипп разнял бокалы.
— A nos amours, за любовь, — сказал он.
— И за весну.
— Ты когда уезжаешь? — спросил Филипп у Артура.
— Он только что приехал.
— Послезавтра, — сказал Артур.
В последний день таллинских съемок Хюго Опсомер принес ему факс.
— Вот, смотри! Наконец-то, два года выпрашивал. Старый проект, давным-давно о нем мечтаю…
— И в чем он состоит?
— Паломничество по восьмидесяти восьми японским храмам. И мне разрешено взять с собой собственного оператора.
Артур сказал режиссеру «да», но почти сразу пожалел об этом. Впрочем, скажи он «нет», то жалел бы не меньше.
— Восемьдесят восемь храмов, — произнес Филипп мечтательно, — и сколько же времени это займет?
— Несколько недель, а то и больше, пока не знаю.
— И ты вернешься, чистый как младенец.
— Бог его знает.
Они вышли на улицу.
На Кантштрассе Виктор остановился возле одного дома.
— Помнишь, как здесь стояли поляки у входа в магазин «Альди»? [40] Как они таскали огромные коробки с телевизорами и видеомагнитофонами? Когда это было, лет семь назад? А теперь они разбогатели. Признай, что это очень и очень занятно. Приезжает сюда Горбачев, целует Хонеккера, и весь карточный домик разом рассыпается. Ведь что происходит у нас на глазах? Поляки вернулись к себе домой и теперь сами производят телевизоры. Мы сидели у постели мировой истории, но пациент, оказывается, был под наркозом. Впрочем, он и сейчас еще не вполне очнулся.
40
Сеть дешевых магазинов.
— А пациент — это кто?
— Мы, ты и я. Все. Разве ты не чувствуешь жуткую сонливость? Ну конечно, бурная деятельность, восстановление, демократия, выборы, приватизация государственных предприятий, но все немного как во сне, как будто это все неправда, как будто кто-то ждет еще чего-то другого. Пожалуй, я не хочу знать, чего именно. Malaise, mal a l'aise, [41] никто не чувствует себя в своей тарелке, особенно здесь. У нас был такой уютный спокойный домик, и вдруг задняя стена рухнула, поднялся ветер и в дом повалили незнакомые люди. Как во сне, и еще как в зале ожидания… под тоненьким слоем этой бурной деятельности, активного движения, этих «мерседесов» и «ауди» — ощущение «все идет хорошо, только почему-то всем плохо, где мы допустили ошибку»…
41
Недомогание, смутное беспокойство, недовольство (фр.).