День поминовения

Нотебоом Сэйс

— Ты уже не здесь, — сказал Арно Тик несколько обеспокоенно.

Артур сидел напротив хозяина в его кабинете, а багаж дожидался в холле. Удивительно, как отчетливо чувствуют некоторые друзья твое состояние. Слова Арно Тика были чистой правдой, в самом буквальном смысле: ты собрал чемодан, выехал из дому, ты уже живешь путешествием, и действия, которые ты еще проделываешь до отправления в дальний путь, не задевают твоей сути. Такси, аэропорт, поля и леса под крылом самолета, и даже дни в Брюсселе и визит в Лейденский музей, где они, готовясь к поездке в Шикоку, будут смотреть фотографии нужных им храмов, разговоры о паломничестве к этим храмам в древние времена — все обратится в песок в тот миг, когда он снимет первые кадры. Артур попытался объяснить это Арно, и тот, похоже, понял его.

— Ты сидишь здесь, у меня дома, и одновременно ты здесь не сидишь, — сказал

Арно, — но этот эффект великолепно согласуется с тем краем света, куда ты едешь. Буддисты считают, что все на свете — иллюзия, так почему бы мне не побеседовать минут так двадцать с иллюзией? А потом уже я буду задаваться вопросом о том, был ты здесь на самом деле или же нет. Завидую я тебе, мне бы тоже хотелось съездить посмотреть, что там делается. Некоторые из этих сект не только утверждали, что зрительно воспринимаемая реальность есть иллюзия, но и великолепно пели, поразительное, драматическое звучание, рокочущие барабаны и гуденье низких голосов. Они никогда и не делали заявлений о том, что Галилей не прав, это вообще не их проблематика. А мы тем временем в результате долгих исследований выяснили, что так называемая твердая материя на самом деле есть практически пустое пространство и что нам потребовались бы очки, размерами превосходящие все мыслимые предметы, чтобы рассмотреть, сколь невидимы и непредсказуемы частицы, составляющие эту самую материю. Они правы. Мы прозрачны. Хотя и имеем вполне отчетливый внешний вид! Ха-ха-ха! Теперь, когда мы наконец выяснили, что наш мир состоит в общем-то из одной только видимости, мы могли бы построить себе на этой основе новую религию, но они нас давно опередили. Вполне можно сказать, что нас не существует, так что мы не имеем права носить имена. Ты никогда не размышлял об этом? Если б у нас не было имен, все было бы намного яснее и проще. Так себе, щепотка недолговечной материи с облачком сознания, призраки, которые появляются, а потом довольно скоро исчезают. Ну а из-за имен мы воображаем, будто мы — это нечто существенное, и, пожалуй, даже думаем, что имена нас защищают. Но кто помнит имена тех миллиардов людей, которые уже ушли?

Скажу тебе честно. Я часто прихожу в ужас от много из того, что читаю, но стараюсь приглушить в себе это чувство, потому что оно неплодотворное. Я придерживаюсь только фактов, того, что вижу и слышу, потому что иначе боюсь сойти с ума. Меня зовут Арно Тик, хоть это и полная нелепость, и я обеими ногами стою на реальной почве, точно так же, как сейчас сижу на этом стуле. С мира, если смотреть на него глазами современной науки, все более снимаются его покровы, и с этой мыслью трудно жить. Нам же хочется немножко посуществовать. Но время от времени, когда кто-нибудь заглянет уж в слишком глубокую глубь природы, у меня начинает кружиться голова. Еще больше нулей, еще больше уносящихся вдаль галактик, еще больше световых лет — а с противоположной стороны другая пропасть, пропасть

320 малых частиц, тончайших струнок, антиматерии, реальности, натертой на мелкой терке, атомов, опровергающих свое название, вот уже, кажется, ничего там больше не рассмотреть, и все же там что-то есть; а мы как ни в чем не бывало продолжаем давать друг другу имена, словно по-прежнему владеем ситуацией! Здесь Ницше был прав — мы должны молча трепетать перед теми загадками, за которыми прячется природа. Так ведь нет же, мы ведем себя ровно наоборот. Пытаемся проникнуть в тайны, забираемся в самые дальние пещеры Вселенной, мы будем раздевать ее до тех пор, пока ее вообще уже станет не видно и пока мы сами не исчезнем в ее тайнах, потому что наше убогое сознание не способно столько всего вместить. Но, дружище, когда мне делается невмоготу и волны захлестывают меня с головой, я прибегаю к единственному спасительному средству. Помнишь мой женский монастырь? Мою Хильдегард фон Бинген? Если существование Вселенной — это вопрос, то мистика — ответ на него, а музыка старушки Хильдегард — это мистика в пении. Из всех ответов, ни один из которых не является исчерпывающим, я выбираю искусство. Если в Японии тебе надоедят тамошние мрачные мужские голоса, то послушай мою Хильдегард. Уверенность против уверенности, уверенность несуществующей, растворенной индивидуальности в нирване против уверенности души, вечно пребывающей близ Бога, подпевающей общему хору в гармонии сфер, святые басы против святых сопрано. Признай, что это потрясающе: какие бы страхи, какая бы пропасть или какое бы избавление и экстаз ни маячили перед человеком, он всегда и все превратит в музыку. Тысячу лет назад планеты в идеальной гармонии пели хвалу Господу, а теперь, похоже, они смолкли, вероятно,

оттого, что узнали: появились мы, люди. И за это же самое время нас самих сослали в дальний закоулок Вселенной, так что мы стали меньше ростом. Но в утешение мы получили музыку, изодранную, раздирающую и гармоничную. У тебя есть портативный сидишник, чтобы слушать в самолете?

Артур кивнул.

— Тогда послушай мой хор на высоте в десять тысяч метров. В самолете ты будешь ближе всего к тем сферам, откуда, по представлениям поющих, явилась эта музыка. Вот, возьми.

Артур взял диск. На обложке картинка, как прочитал Артур, миниатюра из средневековой рукописи «Codex latinus»: молодая темноволосая женщина в средневековых одеяниях с двумя каменными скрижалями, совсем как у Моисея, только без надписей. Диск назывался по-английски: «Voice of the blood», «Голос крови». Название Артуру не понравилось. Он сказал об этом Арно.

— В духе того времени. Урсула была святой мученицей, отсюда слово «кровь». Знаменитая средневековая легенда. Она-то и вдохновила Хильдегард на эту музыку. Извечный вопрос: как представить себе эпоху, которую невозможно себе представить? Человеческий мозг тот же самый, а программное обеспечение другое. По музыке это отлично слышно, она родилась из чувства, давно исчезнувшего из нашего мира. Поэтому-то фон Бинген опять вошла в моду, как и фегорианский хорал, из-за ностальгии по прошлому. Того ощущения, что породило эту музыку, уже нет, а музыка осталась. Загадка, с которой борется и твоя подруга. Кстати, это точно то же время. Для Хильдегард фон Бинген гибель Урсулы и ее одиннадцати тысяч дев была реальностью, так ее взволновавшей, что она сочинила эту ораторию. В Венеции, в Академии, висит целая серия полотен Карпаччо с изображением истории святой Урсулы. Но это уже Возрождение. Стиль, красота. Великолепные картины, однако настоящей набожности уже нет. Еще чуть-чуть, и человечество начнет шлифовать линзы. Кстати, первыми здесь были твои соотечественники, если Спинозу можно считать голландцем. Вот так и начали подпиливать ножки под Престолом Господним. А ты уже попрощался?

Артур понял, что Арно говорит про Элик.

— Прощаньем это трудно назвать. Она даже не знает, что я сегодня уезжаю.

Арно промолчал.

— Может быть, ты сообщишь ей, что я уехал? У меня у самого не было случая.

— Ладно, если, конечно, она ко мне еще зайдет. Ведь ее стажировка здесь скоро закончится. Жалко, я успел к ней привязаться. Она такая, такая…

— Какая?

— Такая необычная. Не такая, как все, как та молодежь, с которой я имею дело. Внутри у нее полыхает пламя, которое время от времени вырывается наружу. Иногда она совершенно нормальная и разумная, и с ней отлично можно разговаривать, а иногда я не понимаю, зачем она пришла, она сама себе не дает слова сказать. И упрямая как осел. Я замечаю, что она размышляет о многом из того, что я ей говорю, но ее первая реакция — сказать «нет». Ради Бога, я никого не заставляю со мной соглашаться и вообще считаю недоверие важнейшим двигателем мышления, но она возвела несогласие в ранг искусства. Все, что она считает умозрительным, вызывает у нее недоверие. Это все, говорит, мужчины выдумали.

Арно рассмеялся.

— И что же тут смешного? — спросил Артур.

— Недавно я сказал ей, что современные женщины — это мужчины конца нашего тысячелетия. Но и тут она не согласилась. Не надо, сказала она, надеюсь, вы не думаете сделать этим утверждением мне комплимент. Я просто хочу заниматься тем, чем занимаюсь. Я нашла для себя поле деятельности, на нем и буду работать, это моя ниша, и тут уж я все камни переворочу, сколько бы лет это ни заняло.

— И что ты ей ответил?

— Что, не признавая мистики и метафизики, про средние века трудно писать… Впрочем, она и сама к этому придет. Только вот…

— Только что?

— Мне иногда неспокойно. Под этим панцирем она, по-моему, очень ранимая. Она иногда напоминает мне Зенобию… Нет, не нынешнюю, а прежнюю, какой она была сорок лет назад. Ты не поверишь, но это был сущий демон, ей хотелось охватить все на свете. А теперь она… теперь она стала более уравновешенной.

Артур поднялся:

— Мне еще надо ей позвонить.

— Позвони отсюда.

— Спасибо, лучше позвоню с Темпельхофа.

— С Темпельхофа? Неужели оттуда еще есть рейсы? Это слово времен воздушного моста.

— Есть-есть. Оттуда летит моя «Сабена». Ма-ахонький такой самолетик.

— Завидую. И когда ты вернешься?

— Месяца через полтора, два.

— Ничего себе. Хотя чего от тебя ждать, мы уже привыкли. Береги себя. И привези мне кассету с дзэн — буддистской музыкой. Ах да, и нашей Дзэнобии чур ни слова.