ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Так думает дядя Валя, сидя в мчащемся сквозь ночь поезде. Думает и чаек попивает, который проводница принесла. Он ей сказал: «Принеси, дочка, четыре стакана»,- рассчитывал, два выпьет сам, а два – Тина. Но племянница от чаю отказалась, вот дядя Валя четыре стакана – не торопясь, вприкуску – и выпил.
Во рту распаренно, сладко, хочется дяде Вале поговорить, он вообще любит вести разговоры с молодыми. Потому что они еще неопытные, их можно кое-чему научить.
Даром разговаривать дядя Валя не любил.
Некоторые, например, имеют обыкновение беседовать с ровесниками. Сядут два зрелых мужика и – ну молоть языками: о погоде, о политике, будет ли война, то-се, спорят, факты выкрикивают… А толку? Люди взрослые, у каждого свой
Никакого толку и целесообразности от подобных разговоров нету.
С молодыми – другое дело. В молодого вкладываешь. Он иной раз и ершится, и противится, а ты свое – спокойно вкладываешь. Как хирург – больной тоже благим матом орет, а хирург делает свое дело и не торопится. Не для себя старается.
Тина не ершится, не спорит, дядя Валя вкладывает в нее беспрепятственно.
Он сначала долго дышит жарким ртом на ладонь, а потом говорит: «Я с тобой о твоей прошлой любви рассуждать не буду – была и нету. Любовь, она – особенно у женского пола – очень переменчива. Это как я со своей женой, твоей теткой Нюрой, когда помоложе была, приеду в город, в универмаг зайду, так беда одна. Увидит Нюрка, к примеру, какую кофточку, так прямо задрожит вся: покупаю! А я денег не даю. «Погоди, говорю, посмотрим, что дальше продается». И, выходит, правильно делаю, потому что через два шага опять на нее трясучка нападает: какая, ах, шаль, или юбка, например. У каждого прилавка трясется, все ей кажется, что самую лучшую в своей жизни вещь нашла… Вот так весь универмаг пройдем, а тогда я и говорю: «Вот тебе тридцатка, покупай, что понравилось». И она берет то, что ей надо, уже спокойно решает, какая вещь и вправду нужна, а какая понравилась оттого, что другой рядом не видела. А дал бы деньги сразу, что было бы? Купила бы барахлящую безделушку, а потом за голову хваталась бы: ах, мол, что наделала, на что деньги истратила!.. И с любовью так же, полное совпадение. Я хоть и мужчина, но уже в годах, а ты девчонка молодая, так что не стесняйся меня слушать, я тебе главное скажу: ты свой девичий капитал первому встречному отдать не торопись. Любовь эту все хвалят, даже газеты о ней положительно пишут, но закон жизни показывает, что она – мероприятие вредное, потому что от нее у людей мозги затуманиваются, а человек без мозгов хуже скотины, потому что от скотины хоть польза».
Дальше дядя Валя хотел рассказать, как сам лично женился,- не под действием затуманенных мозгов, а поскольку увидел скромную хорошую девушку, о том, как долго поначалу к ней приглядывался, прежде чем сказать какие-либо ласковые слова, но тут дверь с шумом откатилась и в купе вошли попутчики – муж с женой: они в вагон-ресторан ужинать ходили и вот – вернулись.
Дядя Валя взял пустые стаканы и понес их проводнице.
А Верещагин, проводив самую красивую девушку, стоит посреди ночи, посреди города, посреди улицы и смотрит в небо – запрокинув голову. И видит, что одна звезда ближе, другая дальше, а третьей – вообще нет, только свет от нее. И многое другое видит Верещагин в небе – такого, о чем словами и не сказать. Например, он видит… ну, как это объяснить? – словом, такое, от чего поджимает под себя одну ногу: кажется ему, что двум ногам на такой маленькой планетке не поместиться.
Он оглядывается вокруг себя, видит улицу – длинную-предлинную, видит дома – огромные-преогромные, вдали телевизионную вышку – высокую-превысокую, расставляет пошире ноги и говорит: «Ух, ты!»
И снова смотрит в небо. Там он приметил маленькую звездочку, которая, судя по всему, тоже обратила на него внимание. Остальные смотрят мимо Верещагина, они что-то другое наблюдают, а эта уставилась прямо в верещагинские очи, кокетничает; видно, полюбился он ей,
Затеяла игру в прятки.
Верещагин эту игру принимает с удовольствием: глядит на звездочку, смеется, когда она – юрк! – прячется, отводит глаза и видит – опять выбегает сбоку, кричит тоненьким-претоненьким голоском: «Вот я! Вот я!» Но Верещагин притворяется равнодушным, делает вид, будто рассматривает другие звезды, и звездочка уже ревниво попискивает, обижается. «А я? А я? Да что же ты!» Верещагин – раз! – и ловит ее взглядом.
И так играет с нею до самого утра.
А утром к нему подошла собака. У нее были бодрые, не спросонья глаза: видно, встала уже давно и успела сделать много дел; она посмотрела на Верещагина с доверчивостью. «Идем ко мне»,- предложил ей Верещагин, но у собаки, вероятно, еще не все дела были переделаны, она отрицательно помотала хвостом и убежала, полная доброжелательности и неловкости за свой отказ. И тогда к Верещагину подошел пьяный. «Любишь разговаривать?»- спросил он. «Люблю,- сказал Верещагин.- Пошли ко мне».- «А ты, видать, пройдоха! – закричал пьяный.- Ишь какой прыткий!»- и ушел, громко ругаясь, убивая нежную тишину и разрушая хрупкое утро.
Его голос вскоре затих вдали, но тут стало всходить солнце, и мир зашкворчал, как яичница на сковородке.
Утром дядя Валя опять чаю попил, затянулся папироской, приоткрыл дверь и с силой выдул дым в коридор.
«Куренье не только вред, но и удовольствие,- объяснил он.- Поэтому я с ним мирюсь, не хочу бросать. А дышать накуренным воздухом – один вред. Поэтому я люблю свежий воздух».
Соседей в купе уже не было, опять ушли куда-то в поисках пищи, они принадлежали к той разновидности людей, у которых дорога возбуждает не мозг, а желудок, не мысль, а аппетит. Тина еще лежала, накрытая простыней, и дяде Вале не отвечала.
«И так надо во всем,- продолжал он.- Видать, где вред, а где удовольствие, и отделять одно от другого, как желток от белка. Он, понимаешь, норовит проскользнуть вместе с удовольствием, а ты гляди в оба, не позволяй. Я один белок ем, желток мне нельзя, печень от него болит, я ее загубил, когда твою мать в институте обучал, но не жалею, потому что положительные результаты есть. Я здоровьем не поскуплюсь, если это целесообразно. А от желтка один вред, я его не ем. И так во всем надо разделять: удовольствие в одну сторону, вред – в другую и вон его».
Тина опять не отвечала. Первое время она не реагировала на дяди Валины слова просто потому, что не хотелось говорить, но потом удивилась продолжительности своего молчания, оно ей понравилось, и с этого момента она молчала уже сознательно, из принципа.
Так часто бывает: сначала просто хочется, а потом берешь за правило.
А вообще наша жизнь выглядит примерно так.
Сначала сотворил Бог мира здание – семь этажей. Потом человека.
И дал Бог человеку плоть, и дал Бог человеку, подумав, душу.
«Зачем даешь так много? – спросил Бога червь.- Мне – одну плоть, ангелу – только душу, а этому и то и другое. Зачем?
«Развлечься хочу,- объяснил Бог.- Глянь, как потешно они сожительствуют».
Смотрит червь – действительно потешно: то душа плоть белым крылом в черное темя лупнет, то плоть душу желтой челюстью за розовое горло схватывает.
И так – год за годом, временем длинным, как тень на закате. Пока не обессилеют оба и не взмолятся: Господи, рассели нас!